Уильям Нэйпир - Аттила
— Знаю я, знаю, — устало произнес он. — Людей не хватает. Все это я уже слышал. — Он наклонился вперед, провел рукой по лицу и задумался. Потом снова заговорил: — Ты британец?
— Да.
— Женат?
— Да, полководец.
— Значит, когда ты выступил из… где вы стояли?
— В Иске, полководец. Это Думнония.
Стилихон серьезно кивнул.
— Знаю. Говорят, девушки там хорошенькие, темноглазые.
— Совершенно верно, полководец. На одной из них я и женился.
— Значит, ты выступил из Иски, чтобы вернуться в Италию по императорскому приказу и любой ценой защищать Рим, а жену оставил там?
— Да, полководец. И двоих детей.
— И двоих детей, — повторил Стилихон. — Жестокий приказ. Скучаешь по ним?
— Чертовски, полководец. Я… — Он замялся. — Надеюсь, в один прекрасный день я смогу вернуться. Когда все будет кончено.
— Британия теперь за нашими границами, солдат. Ты понимаешь это?
— Да, полководец. Но ведь еще ничего не кончилось.
— Хмм. — Стилихон пригладил седую щетину на макушке. — А ведь среди вас много дезертиров.
Пограничнику стало стыдно.
— Да, полководец.
— Хмм. Значит, ты пошел в армию в… восемнадцать?
— Да, полководец.
— И тебе служить еще тринадцать лет. Это долгий срок без жены и детей. И для жены долгий срок без мужа. Если ты понимаешь, что я имею в виду.
— Я не самодовольный дурак, полководец.
— Вспомни императора Клавдия. Он всего на несколько дней отлучился в Остию, а его жена тут же вышла замуж за Гая Сильвия.
— Мой жена не Мессалина, полководец.
— Нет, нет, — поспешно сказал Стилихон. — А ты — не Клавдий, я уверен, а простой смертный, как и все мы. — Он ухмыльнулся. — Знаешь, каковы были последние слова божественного Клавдия, если верить Сенеке? — Пограничник помотал головой. — Боги, кажется, я обосрался!
Пограничник усмехнулся, а Стилихон продолжал уже серьезно:
— Когда ты уволишься, ферму в Британии за хорошую службу не получишь. Уже нет. Может, в Галлии еще и получишь. А может, и нет.
Пограничник промолчал.
Полководец вздохнул и снова ощутил на своих плечах тяжелое бремя — бремя ответственности, да к нему еще бремя трагической преданности отличного офицера. А ведь таких, как он — тех, что не дезертирует с последней позиции — еще тысячи и тысячи.
— Ладно, солдат. Давай сыграем партию в шашки. Умеешь играть в шашки?
— Плохо, полководец.
— И я тоже. Вот и отлично. Это значит, что партия не затянется, и мы сможем скоро пойти спать.
Как и предсказывал полководец, партия продлилась всего несколько минут. Пограничник выиграл.
— Как же, плохо он играет, — проворчал Стилихон и потянулся. — Ладно, солдат, можешь идти. Побудка на заре.
— Есть, полководец.
Стилихон еще долго сидел, глядя на разбросанные шашки. Он слышал, как воют у реки волки, довольно близко — они спускаются с холмов, чтобы напиться или залечь в засаду на жертву, которая придет на водопой, слышал, как в ответ воют псы в лагере, взывая к своим родственникам там, в дикой глуши. Так люди, запертые в безопасных городах, тоже тоскуют о необузданной дикой природе. Они устают от цивилизации и ее жестких требований, от ее запретов, и тоскуют о старых лесных тропах, и страшатся новой, темной эпохи.
Стилихон потянулся за вином, но вовремя остановился. Свобода приходит, когда научишься говорить «нет». Заснул он за столом.
После нескольких дней похода на Павию Стилихон понял, что ему по-настоящему нравится его новый помощник, этот британский командир, все больше и больше, пока они бок о бок скакали верхом по дороге. Его звали Люций.
— А мою лошадь, — сказал Люций, наклонившись и потрепав длинную, серую, могучую холку, зовут Туга Бин.
Полководец смерил его ироническим взглядом.
— Ты дал имя лошади?
Люций кивнул.
— Эта самая лучшая серая кобыла из табунов обширной коневодческой местности Ицени. И куда я — туда и она.
Полководец покачал головой. Надо же — любитель лошадей!
— А что ты думаешь о Палатинской гвардии, солдат? — спросил он. — Как пограничник?
— Прошу прощения, полководец, но, говоря напрямик, я лучше промолчу.
— Х-мм, — пробормотал Стилихон. — Лично я считаю их кучкой напыщенных педерастов.
Люций ухмыльнулся, но ничего не сказал.
— Сегодня ты ужинаешь со мной, солдат. Только мы вдвоем. Мне нужно кое-что с тобой обсудить.
— Полководец?
— Сегодня ночью, солдат. В двенадцатом часу.
Они отлично пообедали, и Стилихон настоял, чтобы Люций выпил кубок вина.
— Я не специалист по винам, — подчеркнул он, — но это опимианское очень недурно, тебе не кажется? Виноград растет прямо над заливом, и считается, что он вбирает в себя морскую соль. — Полководец сделал глоток, посмаковал его во рту и проглотил. — Честно говоря, ничего подобного я не чувствую, просто так утверждают спесивые знатоки вин в Риме.
Люцию нравился Стилихон.
Они поговорили об армии, о вторжениях варваров, о римском государстве. Об уязвимости Африки, о ее бескрайних пшеничных полях. О загадочной натуре гуннов.
— И все же они могут стать нашим спасением, — произнес Стилихон.
— Или… — отозвался Люций, но не докончил мысль.
— Х-мм, — хмыкнул полководец. — Лично я бы даже приплатил, лишь бы продолжать дружить с ними. И хорошенько заботился бы о наших заложниках-гуннах.
Он налил еще по кубку вина. Люций не отказался. Через минуту Стилихон спросил:
— Ты веришь в пророчества, солдат?
— Ну-у, — медленно начал Люций, — я, конечно, не философ, но думаю, что верю. Полагаю, как большинство людей.
— Вот именно! — Стилихон стукнул кулаком по столу, а глаза его заблестели.
— В той части Британии, где я живу, полководец… Не знаю, стоит ли об этом говорить сейчас, ведь все мы теперь христиане, а Юлий Цезарь их не особенно любил…
Стилихон нахмурился.
— Кого, христиан?
— Нет, полководец, druithynn и bandruithynn — святых мужчин и женщин Британии, жрецов нашей исконной религии.
— Ах да, друидов. Цезарь терпеть не мог их и ту власть, которой они обладали. В основном поэтому он и стер их с лица земли, насколько я понимаю, там, на острове Мон?
— Он многих убил, полководец. Но некоторые сумели бежать к своей родне в Гибернию.
— А-а, Гиберния. Никогда не мог раскусить эту вашу Гибернию. Они там все сумасшедшие, правда?
Люций улыбнулся и ответил загадочно:
— Ну, скажем так: они никогда не прокладывают прямых дорог. Но после резни на Моне она стала родным домом для druithynn на следующие четыре сотни лет.
— А теперь?..
— А теперь они возвращаются в Британию. Несмотря на то, что все мы стали христианами, даже в Гибернии, druithynn возвращаются. И многие люди, особенно сельские жители, по-прежнему придерживаются старых религий.
Стилихон кивнул.
— Можешь не рассказывать. То же самое происходит среди холмов и в деревнях даже в цивилизованной Италии. Скажу тебе больше, солдат: обычные деревенские сатурналии заставляют думать, что ночь в борделе Субурры — это просто обед с девственницами-весталками.
— В Думнонии, полководец, в моей деревне, супружеские узы так же священны, как среди самых суровых христиан на Востоке. Но это не повсеместно в Британии, особенно во время больших празднеств кельтского года — ну, вроде ваших сатурналий. В Думнонии зимой мы до сих пор празднуем Самхейн, а еще есть Белтейн…
— И тогда мужья должны хорошенько следить за женами, а?
Люций поморщился.
— А что касается молодежи, еще не связанной супружеством…
Оба замолчали, задумавшись об обнаженных юных кельтских девах, но одновременно опомнились и вернулись к действительности.
— С чего мы вообще об этом заговорили? — пробурчал полководец.
— Пророчества, полководец.
— Ах да! — Стилихон опять наполнил кубки.
— И я хотел сказать, — продолжал Люций, — что пророчества среди druithynn очень сильны, только их никто не записывает. Считается, что в пророчествах очень много mana — это священная сила, а если их записать, то прочесть сможет любой.
Стилихон кивнул, впившись в Люция взглядом своих карих глаз, пылающих на длинном печальном лице. Потом, не отводя взгляда, он протянул руку, взял со стола свиток и встряхнул его. Оттуда выпал еще один потрепанный свиток, Стилихон развернул его и разложил на столе. От времени тот стал коричневым, а края были обожжены.
— Всего две недели назад, — очень медленно и очень тихо заговорил полководец, — по приказу принцессы Галлы Плацидии я пошел в храм Юпитера Капитолийского, теперь, разумеется, ставшего местом христианского поклонения. Я взял там «Сивиллины Книги» и сжег их. Пепел я, как сухую листву, развеял с Тарпейской Скалы. А когда оглянулся, то обнаружил, что один обрывок упал с жаровни и уцелел. Тут появился один из священников, вовсе не тот человек, которого я когда-либо уважал за его духовный пыл или ум. Жирный старый сенатор Мажорий. В прежние дни он был одним из quindecemvires — одним из Пятнадцати, кто охранял «Сивиллины Книги» ценой собственной жизни. Но когда Феодосий навсегда закрыл языческие храмы, Мажорий очень быстро сообразил, с какой стороны намазан маслом его кусок хлеба, и внезапно превратился в одного из самых горластых и пылких христиан. Поэтому, как говорится, ему даже не пришлось покидать храм. Вроде святого квартиросъемщика, от которого новый домовладелец — христианский Бог — не смог бы избавиться, даже если б захотел.
