Уильям Нэйпир - Аттила
— И они довольно неплохие воины.
— Довольно неплохие? — задумчиво повторил Стилихон. — Я видел, как они налетели на армию Радагайса — а те были вовсе не мальчишки-школьники — и уничтожили ее, как будто зарезали отару овец. Да поможет нам Бог, если они когда-нибудь пожелают…
Повисла тяжелая тишина.
— Я понял вас, полководец.
— А мальчишка-заложник — часть всего этого. Поэтому стереги его как следует и смотри, чтобы никто не причинил ему вреда. Мне нравится этот мальчик.
Люций кивнул.
— Даю вам слово.
8
О, Кассандра
На следующий день, когда Аттила, наконец-то, освободился от уроков — Ливий, вечно Ливий и Блистательные Основатели Рима — он кинулся в кухню и уселся на свое место за большим, грязным столом, где обычно ужинали дети-заложники. Он пришел первым. Но — весьма необычно — едва он сел, как Букко, большой, толстый раб-сицилиец принес ему миску супа и хлеб на деревянном подносе.
Аттила проглотил все в один момент: Ливий всегда нагонял на него голод. Не успел суп кончиться, как Букко снова наполнил миску. Это озадачило мальчика — что такого он сделал, если к нему относятся просто-таки по-королевски? Но, взглянув на Букко, он заметил, что раб смотрит на него очень печально. Почти… с жалостью.
— Букко?
— Да, маленький господин?
Аттила повел рукой.
— А где все? Гегемон, и Бегемонд, и остальные?
Букко заерзал и опустил взгляд. Потом все же произнес, почти шепотом:
— Их нету, господин.
Мальчик похолодел.
— Нету? Ты хочешь сказать, что…
— Их освободили, господин, была общая амнистия с Аларихом и его союзниками.
Аттила выронил кусок хлеба.
— А меня почему не освободили? Разве армию готов разбили не с помощью моего народа? Под командованием моего собственного деда?
Букко выглядел очень несчастным.
Мальчик уже выскочил из-за стола и метнулся к двери.
— Так вот как с нами расплатился Рим! — заорал он, распахнул дверь и замер на месте. Сразу за дверью стоял дородный дворцовый страж, перекрыв проход своим копьем. На его лице сияла широкая ухмылка.
Аттила вернулся и снова сел за стол. Что-то шло совершенно не так. Он очень хотел поговорить со своими единственными друзьями в Риме, Сереной и Стилихоном.
— Доешь хлеб, — сказал Букко.
— Сам ешь, жирное сицилийское дерьмо! — пронзительно завопил Аттила, схватил кусок хлеба и швырнул его в Букко. Это был отличный удар, он попал прямо в толстую щеку раба. Но тот просто наклонился, немного неуклюже из-за своей толщины, поднял хлеб с пола, отряхнул его и снова положил перед мальчиком.
— Не суп, — сказал он. — Хлеб.
Аттила уставился на раба. Что-то мелькнуло в глазах Букко… настойчивость.
Мальчик осторожно разломил кусок пополам. В нем лежала бумажка.
Букко вернулся к плите, что-то насвистывая с фальшивой веселостью.
Аттила вытащил записку. В ней говорилось: «Подожди в кухне. Когда часовой у двери сменится, тотчас же приходи в мою комнату. Второй часовой позволит. Смотри, чтобы тебя не заметили. Поспеши. С.»
Аттила поступил так, как ему велели. Первый раз в жизни.
После того, как в главном дворе пробил колокол, он выждал несколько минут и вышел из кухонной двери. За ней стоял новый часовой, сжимая копье. Он не шевельнулся, словно мальчик был невидимкой.
Аттила вернулся в кухню. Букко убирал его миску. Мальчик порывисто кинулся к нему и обнял толстяка за необъятную талию, Букко удивленно посмотрел на него.
И мальчик убежал.
Перед дверью Серены тоже стоял часовой и тоже вел себя так, будто мальчик был невидимкой.
Аттила вошел.
Серена сидела на невысокой кушетке спиной к нему. Заслышав его шаги, она повернулась, и Аттила со смятением увидел, что ее лицо залито слезами. Серена, всегда такая собранная и горделивая! При виде мальчика ее большие, влажные глаза вновь наполнились слезами.
— Аттила, — воскликнула она, протянув к нему руку.
— Что случилось?.. — спросил мальчик и понял, что его голос дрожит от страха.
Она на мгновенье обняла его и тут же отпустила.
— Опасность, — сказала она. — Ты должен бежать. Сегодня, если можешь. — И замялась.
— Скажи, в чем дело?
Серена покачала головой. Выглядела она встревоженной, смущенной и неуверенной и пыталась подыскать нужные слова.
— Где Стилихон? — спросил мальчик.
— В Павии, — коротко ответила она.
— Они сказали, — выпалил Аттила, — они сказали. — Евмолпий сказал — что ты приказала мне никогда больше не разговаривать с тобой! Он сказал — ты сама так захотела.
— Он солгал.
— Я знаю. Я… я его ударил.
Серена улыбнулась сквозь слезы.
— Знаю, что ударил. Весь дворец знает. И многие ликуют. — Она глубоко вздохнула. — Иди сюда, сядь рядом. Времени совсем мало.
Аттила сел.
Она снова вздохнула, немного подумала и заговорила:
— Ты слышал про «Сивиллины Книги»?
— Книги пророчеств? — Он кивнул. — Среди моего народа пророчества, и священные стихи, и всякое такое никогда не записывают. Они слишком драгоценны, и доверяют их только памяти святых людей.
— Ах, — вздохнула Серена. — По-моему, у кельтов тоже. Если бы так было и в Риме. — Она внимательно вгляделась в его лицо и продолжила: — Среди последних и самых великих «Сивиллиных Книг» есть пророчество о том, что Рим будет существовать двенадцать столетий. Когда Ромул основал город, он посмотрел в небо и увидел двенадцать грифов, круживших вокруг семи холмов, и понял, что они символизируют двенадцать столетий, во время которых боги позволят Риму триумфально править всем миром. Но город был основан Ромулом в — ты хорошо учишь Ливия?
— Да, — устало отозвался мальчик. — За семьсот пятьдесят три года до Рождества Христова. — Тут он нахмурился и начал подсчитывать на пальцах. Потом потрясенно посмотрел на Серену.
— Да, — печально подтвердила она. — Это грядет. Это произойдет скоро — если в это верить. Или так: если в это верить, это скоро произойдет. — Она втянула в себя воздух. — Я знаю, знаю, в эти дни все говорят загадками. Прости меня. Прин… скажем, императорской властью Стилихону велели уничтожить Книги и не оставить от них никаких следов. «Иначе люди будут продолжать верить», — сказали ему. Но… буря грядет. И многое из того, что было драгоценным и прекрасным, что казалось людям чудом, будет уничтожено и навсегда исчезнет.
Мальчик понял не все, о чем она говорила. Зато хорошо понял, что должен уходить прямо сейчас. Рим перестал быть для него безопасным.
— Куда мне идти?
Она улыбнулась и погладила его по щеке.
— Туда, куда ты всегда хотел уйти, маленький волчонок. Домой. — И встала. — Тот меч, что полководец Стилихон дал тебе…
— Он у меня, — ответил мальчик. — Надежно спрятан.
— Разумеется, надежно, — откликнулась Серена. — А у Стилихона есть еще один дар. Господь велел ему действовать мудро. Последнее, самое грозное пророчество… О, Кассандра, почему мы, сыновья и дочери Трои, не слушали?..
Похоже, она разговаривала сама с собой и, опять погрузившись в загадки Сивиллы, впала в беспокойство и бормотала тихонько, шаря глазами по полу.
— Мы думали, что пророчество обещало конец света, но ошибались. Мы все время истолковывали его неверно. Оно предсказывало не конец света, а только конец Рима.
Она в последний раз сжала руку Аттилы, глядя ему прямо в глаза своими встревоженными, темными, ищущими глазами, словно пытаясь сообщить ему что-то, что невозможно выразить словами, что было старше, чем возраст мира.
— Все мы будем уничтожены, и все мы вернемся, — сказала она. — Давным-давно меня учил этому один святой человек, а я не хотела ему верить. Зато верю теперь. Его звали Гамалиэль — Певец Солнца, Добытчик Огня, последний из Тайных владык. Где теперь его голос и мудрость? — Рука ее упала, а взгляд сделался далеким.
Наконец озадаченный мальчик спросил:
— А как я убегу?
— Сегодня ночью, — ответила Серена.
Внезапно где-то в дальней части дворца раздались неистовые вопли. Серена вздрогнула, и Аттила к своему немалому смятению заметил, что она дрожит от страха. Серена повернулась к нему.
— Уходи, — сказала она. — Часовой у твоей двери — верный человек. Оставайся в своей комнате. В назначенный час он отопрет твою дверь и проводит тебя к… к выходу из дворца. Оттуда ты дойдешь до Церкви Магдалины, а оттуда тебя выведет из города монах по имени Евстахий, и ты получишь свободу — а может быть, и лошадь.
— Лошадь!
Серена улыбнулась и снова прикоснулась к нему.
— Скачи, как ветер, маленький волчонок.
— Как осенний ветер в степи, когда на Восточном небосклоне восходит Альдеберан, помчусь я, — пробормотал Аттила. — И как бледные листья горных берез, когда гонит их осенний ветер, помчусь я.
