Владимир Корнев - Датский король
А горка серебра перед Вячеславом все росла и росла, и количество выпитого им все увеличивалось. В какой-то момент он наконец опьянел настолько, что почти потерял память: дальнейшее возлияние, игра в кости с новоприобретенными немецкими «приятелями» проходили в каком-то полусне. Потом ему смутно вспоминалось липкое от пролитого вина и пива дерево стола, подбадривающие фразы наблюдающих за игрой, чей-то смех. Проиграл он, кажется, все, что заработал.
Арсений нашел Звонцова довольно скоро. К его удивлению, скульптор был основательно пьян («Откуда взялись деньги?») и уже начинал буянить. Ночные посетители разошлись, и Звонцов в окружении персонала кричал что-то маловразумительное (то была неповторимая смесь непристойных русских и немецких выражений) и вряд ли был способен что-то воспринимать. Сеню он едва узнал, зато тут же вспомнил о злополучной пуговке от костюма, но опять увяз в собственной ругани. Хозяин заведения страшно обрадовался: наконец кто-то пришел за этим странным русским! Он стал скороговоркой объясняться с Арсением, того же интересовало одно:
— Ради Бога, скажите скорее, во что нам все это обойдется. Принесите счет!
Немец заулыбался, сказал, что за все уплачено. «Ну, это в духе Звонцова! Уболтал какого-нибудь Ганса, а тот его напоил из гостеприимства», — сообразил Сеня. Вячеслав к этому времени совсем обмяк и заснул. Друг хотел было взвалить его на плечи и вынести на воздух, правда, понятия не имел, где оставить. Помог ресторатор. Он предложил уложить русского художника на кухне, пускай, дескать, проспится, официанты за ним присмотрят и передадут ему, чтобы ждал Арсения.
«На улицу нельзя! У господина могут возникнуть неприятности с полицией», — объяснил немец. Десницын обрадовался, поблагодарил за участие и пошел дописывать этюд — солнце уже стояло высоко. «Закончу картину, продам ее, и тогда будут деньги на обратную дорогу», — рассчитывал Сеня. Хозяин проводил его до самого выхода, не переставая довольно улыбаться и все вспоминая, как ресторанчик превратился на целую ночь в художественное ателье: «Все-таки талантливы эти русские — такой мастер! Выпил-то, по правде, не так уж и много — наши завсегдатаи по этой части еще хлеще… По крайней мере, репутация моего заведения теперь должна повыситься».
Арсений устроился заново на памятном перекрестке. Несмотря на то, что Роттенбург теперь уже проснулся и жил своей размеренной жизнью маленького, но все-таки города, ничто не мешало работе художника. Редкие прохожие почти не обращали на него внимания: мужчины считали ниже своего достоинства замечать уличного художника. («Эка невидаль! Вот, говорят, вчера за полночь в ресторане один рисовальщик из России просто чудеса творил, а тут — какой-то студент на этюдах. Подумаешь…») Женщин вообще не интересовала живопись: они спешили на рынок, по хозяйственным делам, да еще надо было успеть заглянуть в кирху, встретить там товарок и заодно отстоять утреннюю мессу. Писал Сеня с удовольствием, и теперь его уже не смущало, что это тот самый перекресток: «Просто чудесное воспоминание о детстве. Просто добрый знак».
Он и сам не заметил, как закончил работу. Результат превзошел его ожидания: думал написать заурядный этюд, а вышел довольно занятный пейзаж в духе старых мастеров. «В столь короткий срок написать картину — это удача, — подумал Арсений, — вот только бы найти покупателя — можно выручить приличные деньги». Он невольно залюбовался колоритной красотой окружающего пейзажа, внимательно проверил все детали — не упустил ли что-нибудь в работе. Ничто не было упущено, а монограмма «КД» на золоченом гербе была так четко прописана, что авторская подпись оказалась бы просто лишней, к тому же стоило только ее поставить, жди тогда очередных насмешек чванливого «друга» — скульптора. Тут из-за угла выбежала уже знакомая девчушка. Она смотрела на него своими голубыми глазенками безо всякого удивления, будто отлучилась на каких-то пять минут и художник за прошедшее время никуда подеваться не мог. Теперь маленькая немочка уже не сосала палец, а указывала им на картину и, недолго думая, попросила… продать. Арсений был ошарашен подобным предложением от ребенка: это, конечно, выглядело вполне по-немецки, но все равно неприятно было сознавать, что даже обаятельная девчушка так же прагматична, как и ее взрослые соотечественники, и готова, наверное, торговаться с «дядей». Он так расстроился, что все немецкие языковые конструкции мигом вылетели у него из головы и только недоуменный смех послужил ответом дерзкой девочке.
Она повернулась и потопала по булыжнику домой, но тут художника кто-то словно толкнул под локоть. То ли русская широта и бесшабашность проснулась в нем — да забирай даром, знай, дескать, наших; то ли интеллигентское, уже, пожалуй, интернациональное нежелание обидеть дитя. Арсений и сам не знал, почему он вдруг снял работу с этюдника, догнал девочку и, чему-то радуясь, отдал ей. Так или иначе, поступок был совершенно неразумный и несвоевременный. Опомнился Сеня, когда ноги сами несли его к ресторанчику. «Прямо наваждение какое-то! Как я мог сейчас так вот просто отдать картину? Опростоволосился, тряпка! Теперь все — взять денег неоткуда. Как же назад-то ехать?»
Протрезвевший Звонцов ждал его на пороге заведения. Он ходил взад-вперед, посасывая сигару (кто-то из ночных «моделей» угостил), и нервно покашливал в кулак. Уже по одному его виду можно было понять, что он заждался и страшно раздражен. Только бы не проговориться о картине, и вообще ничего не надо рассказывать о воплотившемся сне. «Разве потом как-нибудь?» — сообразил Десницын, хотя его так и подмывало поделиться впечатлениями.
— Ну куда ты запропастился? Я тебя уже битый час тут жду! — накинулся на него ваятель-дворянин. — Уедем мы вообще отсюда когда-нибудь?
Арсений виновато пробубнил:
— Ты же знаешь, что денег у нас нет и взять негде. Если немка действительно пошлет за нами…
Звонцов резко его оборвал:
— Никого она не пошлет, и ты сам это знаешь!
Тут его точно осенило:
— Подожди-ка, подожди-ка… Я сейчас!
И Звонцов скрылся за кованой дверью ресторанчика. Он вернулся через полчаса в радостном возбуждении, вытирая пот со лба. Оказалось, немец-ресторатор дал Вячеславу денег на поезд!
— Представляешь, — рассказывал он по пути к вокзалу, — я вдруг подумал, что это единственный человек в городишке, к которому можно было бы попробовать обратиться за помощью, который хоть немного знает нас. Конечно, я почти не надеялся, но думал — а вдруг? И вот я объяснил ему, какой конфуз с нами вышел, попросил в долг, предъявил документы. Даже дал ему слово русского дворянина, что мы вернем все до пфеннига. И тут вижу — подействовало! Этот колбасник, не требуя больше никаких объяснений, протягивает деньги, да с таким видом, будто это он мне должен! Я собрался было писать долговую расписку, а тот и слышать ничего не хочет, машет руками, лопочет по-своему: «Спасибо вам, господин художник! Вы оказали нам большую честь — я всегда знал, что Россия богата талантами, но никогда не думал, что такой человек будет гостем нашего маленького городка!» Ты представляешь — это он мне говорит! Оказалось, что я ночью рисовал в ресторане портреты бюргеров, чуть не всех местных завсегдатаев перерисовал, — они-то меня и напоили до поросячьего визга. Все были в восторге! А я почти ничего не помню, какие-то страшные рожи, покойники ходячие… Ну ладно. Главное, что теперь мы можем ехать в Веймар. Да, мне этот немец напоследок вот еще что сказал: «Господин художник, это я ваш должник — теперь в моем скромном учреждении не будет отбоя от посетителей. По крайней мере, до Рождества. Здесь такие события случаются чрезвычайно редко — на моей памяти, вы первый русский, посетивший Роттенбург». Понимаешь, я, Вячеслав Звонцов, оказал им честь своим «визитом»! Как сиятельный князь или даже король… — При слове «король» Сеня вздрогнул.
XII
В поезде по дороге в Веймар утомленные бедолаги не разговаривали, обоих клонило в сон. Звонцов первый стал клевать носом, закрыв глаза, пытался восстановить в памяти события двух последних, таких суматошных дней, но выходило с трудом. «Хорошенько отоспаться бы сейчас в каком-нибудь дорогом отеле, а после выпить крепчайшего кофе и ощутить себя новым человеком», — мечтал Вячеслав. В полудреме он услышал немецкую речь, напряг слух: Арсений разговаривал с попутчиком. Он лениво приоткрыл один глаз: напротив Арсения сидел пастор в черном одеянии со стоячим узеньким белым воротничком, без наперсного креста, и этот седой худощавый старик, медленно перебирая четки, столь же размеренно говорил:
— Я служу настоятелем небольшой кладбищенской кирхи. У нас в роду все были служителями Господа: мой отец, дед, прадед… Хочу заметить, все служили в этой маленькой кирхе, вероятно, уже лет триста, и все лежат теперь за ее алтарем. А саму кирху, если верить средневековым манускриптам, перестроили из римской базилики при ком-то из Гогенштауфенов[50], и с тех пор, говорят, она так и не меняла внешний вид. Вы. наверное, думаете — седая древность? Это правда так, но в Германии подобное вовсе не редкость: у нас очень многое сохранилось от тех времен, несмотря на все междоусобицы, эпидемии, Реформацию. Мы бережно относимся к своему прошлому, взять, к примеру, кладбище, где мой приход: по нему можно изучать историю наших мест за последние шесть веков. На самой старой могильной плите значится, что под ней лежит лекарь, который погиб во время грозы в 1360 году. Представляете: в те годы по всей Европе свирепствовала чума, а врач умер от удара молнии! Воистину, никому не дано знать, когда придет его последний час. Кладбищенский сторож поддерживает у нас образцовый порядок. Большую часть года кладбище представляет собой настоящий цветник. И родственники заботятся о могилах предков, жертвуют на обновление склепов и цветников, на ремонт кирхи. Например, есть у нас древняя капелла, склеп известного на всю Германию баронского рода. Первым там был похоронен рыцарь, умерший по дороге из крестового похода от полученных ран. Потом там хоронили его потомков из века в век, и даже теперь его родственники, которые живут то ли в Гамбурге, то ли в Кенигсберге, регулярно навещают место упокоения предков, хотя им приходится ездить через всю страну. А если, не дай Бог, род их пресечется, я думаю, что могилы все равно не останутся без ухода — так ведь принято у всех добрых христиан, верно?
