Николай Задорнов - Цунами
Путятин говорил так смутно и так почтительно, с таким множеством вежливых выражений, что, кажется, ничем не оскорбил слуха чиновников, присланных наместником.
– Местом переговоров с японскими представителями назначается порт Симода, – объявил капитан своим офицерам.
«Это под Фудзиямой!» – с восторгом подумал Можайский.
«Симода?» – Шиллинг вспомнил, как Кичибе говорил ему: «Копию договора вы достанете в Симода…»
Утром готовились к переходу, тянули такелаж, запасались пресной водой, которую подвозили в лодках японцы.
«Пока вы находитесь около нашего города, вам не угрожает опасность, – объяснял Гошкевичу иероглифами, рисуя их на бумаге, один из чиновников. – Опасность может быть в открытом океане».
– Что же грозит нам в океане?
– Пока мы не знаем точно размеры опасности.
Наступила черная ночь в звездах. Огни мерцали на берегах и лодках. Не дремлет военный лагерь.
– Будущее принадлежит жизни духовной, а не миру коммерции и банковских операций, – говорил, сидя с офицерами в кают-компании, Евфимий Васильевич.
Лесовский слушал, как бы ценя мудрость и откровения адмирала. Но сегодня капитан придерживался совершенно противоположного мнения.
«Не идей, а порядка нам надо. Будущее за тем, у кого порядок и мордобой. Людоедство, а не духовная жизнь! Иначе с человеком не сладишь. На людоедстве построены все успехи и процветание цивилизации. Едят друг друга без зазрения совести. И кто жив остался, тот и доволен. И с нашими не сладишь без кулака. А идея хочет смягчить, замедлить это развитие. Да сама машина – людоед».
Только идея проникновения в Осака для передачи сведений о современных событиях духовному таинственному владыке пришлась по душе Степану Степановичу. «Здорово сладил Евфимий Васильевич! Искусный ход! Не зря ходили сюда! Да как-то отсюда выберемся! Видно, где-то ждут нас…»
– Япония, конечно, откроется, – продолжал рассуждать Путятин. – Они тянут время из гордости, что не означает, будто у них такова система, как полагают многие. Они чувствуют, что грядут потрясения, каких страна еще не знала, и как бы произносят в уме: «Минет ли меня чаша сия…» А чаша ждет каждого из нас… Император их – человек. Мы-то, европейцы, знаем, что он не бог, а человек.
Утром, после подъема флага и молитвы, на фрегате подняли паруса. «Диана» пошла на север.
– Хороший город когда-нибудь построится, – говорил в это бодрое и свежее утро Александр Можайский.
Он и сам свеж и бодр. Он смотрел на это свежее утро Японии в ясный час, когда отдаленная синева уж затянула враждебные войска и лагеря на далеком берегу и только возделанные поля на мягких очертаниях холмов виднелись с ходко шедшего под всеми парусами фрегата.
В полдень Алексей Николаевич принял вахту. Какое-то палубное судно, свернув парус, шло на веслах наперерез «Диане». Человек в халате, взмахивая белым флагом, что-то кричал.
– Немного говорю по-русски! – крикнул он с лодки.
– Трап! – скомандовал Сибирцев.
Японец подошел, стоя на борту своего судна.
– Здравствуй! – сказал он по-русски лейтенанту. – Я был унесен морем Камчатка. Три года назад корабль «Князь Меншиков» привез нас в Симода.
– Перейдите на наше судно.
– Нельзя! Запрещается… Немного говорю.
Капитан и Посьет подошли к борту, японец сказал:
– Хочу известить. Порт Нагасаки английская эскадра. Чтобы японское правительство выдавало русских. Вас ищут. Их флот – четыре корабля: «Винчестер», пятьдесят пушек, еще пароходы «Барракуда», «Стикс», «Энкоунтер». Три парохода. Я – Камчатка! Василий Иванович Завойко. Япон не скажет, где русский.
– Перейдите к нам, пожалуйста! – побагровев, сказал капитан, перегибаясь через борт.
– Пожалуйста, пожалуйста! – низко поклонился дважды японец.
Его гребцы затабанили, и лодка сразу отошла.
– Прошу вас… – закричал в рупор капитан.
– Спасибо… Спасибо, – кланялся японец.
– И все-то они кланяются! – вырвалось у Сибирцева.
Теперь вся команда японского корабля стояла на коленях и кланялась «Диане» и Лесовскому.
– Господа, быть не может, что подобное предупреждение сделано нам японцем без ведома правительства! – запальчиво говорил потрясенный Гошкевич.
– Господа японцы, адмирал просит вас к себе. На нашем корабле адмирал. Немедленно пожалуйте.
Японцы стали грести к борту. Они перешли по трапу на «Диану». Через час довольные гости вышли от Евфимия Васильевича.
Через несколько дней, едва завиделась гора Фудзи, как облака окутали ее вершину. Сразу налетел шквал. Ночью заревел шторм.
– Фудзияма разъярилась… – говорили офицеры.
Утром над тучами снова выглянула вершина Фудзи, на этот раз черная как уголь.
Фрегат с трудом шел галсами против ветра. Фудзи на закате очистилась и стояла вся в красном.
По всей массе поднявшихся из моря скал-островов, по выступам каменных быков и по столбам в тропической зелени ударяли океанские волны. Все в пене, и все бушует в этих каменных лабиринтах.
– Какая грозная и величественная страна! – вдохновенно говорил Александр Можайский, когда фрегат «Диана» входил в бухту городка Симода. – Совсем не хризантемка и не гейша! Смотрите, как берег вдали крут и грозен.
– А как вы думаете, Елкин, с японками надо обходиться? – спросил барон Шиллинг.
– Да так же, как со всеми. Все то же самое, уверяю вас.
– Нет, что вы. Тут надо как-то особенно.
– Ну как?
– Я еще не знаю сам. Но чувствую, что здесь все какое-то особенное. Вот и хочу узнать у вас.
На душе у Алексея Николаевича было невесело. Пошел дождь. Ветер усиливался. «Что-то здесь нас ждет?»
Утром маленький рыбацкий городок виден был как на ладони. На берегу горной речки и по ущельям между высоких сопок тесно набито несколько сот лачуг. Как могли американцы признать этот порт пригодным для международной торговли?
Все чувствовали себя тут как петербургские щеголи, которым предстояло ходить по грязной деревенской улице.
Путятин смотрел из широкого окна на корме на эту сумрачную и тяжелую картину грозной природы и человеческой нужды, примостившейся всюду, где ухватился человек за клок удобной земли. Но на душе у него было светло.
Он знал, что он, а не Перри открыл Японию.
Первую бумагу в своей истории японцы подписали с ним, с Путятиным! Не из-за угля рвал на себе волосы Перри, а из-за этой бумаги. Он бумажная душа, ярыга из Штатов, и его мысли идут в кильватерной колонне за флагманскими докладами президенту. Не он открыл Японию! Не с ним подписана первая деловая бумага!
Разве не понятна интрига, которую сочиняют против Евфимия Васильевича? Адмирал Рикорд, горячая голова, представил патриотический доклад государю, предлагая послом в Японию отправить Муравьева из Иркутска, под тем предлогом, что сам он, Рикорд, будто бы только потому освободил из японского плена Василия Головнина, что, придя за ним в Японию, сказался камчатским губернатором. Японцы приняли это как дань соседнего уважения, очень им польстило будто бы, что сосед, русский бугё, явился с просьбой! Итальянская интрига! Хитрости! Муравьева вместо меня! Да со своей требовательностью куда бы он! Смирения нет у них ни у единого!
Из вежливости, чтобы не обижать Перри, и к нему Евфимий Васильевич обратился кротко. В долготерпении снисходительности обратился к командующему могущественным флотом с предложением действовать сообща.
Зная заранее, что Перри отвергнет или уклонится! Да и то не беда, кротость и янки выказать пришлось! Теперь на единственном корабле? Да, но с чувством дружбы к японцам и уважения к их стране! Вот с чем пришел Путятин, а не с камнем за пазухой! Потому и светлы его мысли.
В Нагасаки японцы подписали обязательство. В бумаге два пункта. Первый – обещание в будущем завести торговые отношения с Россией. Обещание второе – если за время отсутствия Путятина Япония подпишет договор с какой-либо другой державой, то все, что будет дано кому-либо, будет предоставлено и России! Чего же еще? Бог не оставит Россию и с единственным парусным кораблем.
«Но, в гневе явившись, Перри не мог не пустить в ход все средства, чтобы настроить против меня японцев. Если так? И тут долг мой не ссориться с японцами, понять их в беде, опровергать, конечно, но и помочь, протянуть им руку во грехе их зла, возбужденном против нас. Протянуть руку и способствовать выйти им из тины болота, куда ввергли их американцы».
Так думал Путятин, глядя на городок Симода в пасмурный день и ожидая прибытия японских уполномоченных из Эдо.
– А, Мориама Эйноскэ! Здравствуйте! – сказал по-голландски Посьет, встречая прибывшего на лодке переводчика.
– Знакомьтесь, господа, – сказал по-русски Константин Николаевич, обращаясь к офицерам, – это знаменитый Мориама Эйноскэ – главный переводчик на переговорах в Нагасаки. Он вел переговоры с коммодором Перри. Еще раньше встречался с англичанами и американцами. Какие важные новости, Эйноскэ? Значит, здесь при управлении бугё есть должность переводчика иностранного языка! Каково японцы действуют! А сами клянутся, что у них все по-старому.
