Валентин Лавров - Катастрофа
Вера Николаевна замахала руками:
— Господь с вами, Александр Васильевич! Отвыкла я от шумных сборищ… Нет, нет! Лучше не просите.
Отправились вдвоем. Шли мимо ярких витрин, красочных реклам, праздничной пестрой и веселой толпы — словно никогда не было войны!
В ресторане «Тройка» начали с устриц и анжу, потом перешли на куропатки — под красное бордо. Затем было много съедено и выпито. Бахрах, пьяненький, счастливо улыбался:
— Если бы вы знали, Иван Алексеевич, как мне приятно хоть чуть-чуть отблагодарить вас. Ведь вы с Верой Николаевной мне, быть может, жизнь спасли, когда в Грасе у себя приютили…
— Полноте, батенька, это я вам признателен. Вы были таким замечательным собеседником. Помните наши вечерние прогулки? Сколько во мне тогда сил и надежд было. А теперь — все! В тираж вышел…
Бахрах смущенно улыбнулся: что, мол, делать? Потом кивнул официанту:
— Соберите нам в сумку, дома поесть: хорошую рыбу, фрукты. Не забудьте положить пулярку и бутылочку, нет — две, белого пуи.
Они вышли на улицу ночного Парижа, сели в такси и отправились на улицу Жака Оффенбаха.
10
Вера Николаевна, словно догадавшись, что праздник из ресторана мужчины перенесут в домашнюю обстановку, спать не ложилась, но, чуть приодевшись, дожидалась мужа и Бахраха.
И вот они появились, раскрасневшиеся, веселые, чуть шумные.
Сели за стол, открыли вино. Вспоминали грасское «сидение», которое в нынешний вечер казалось уже романтичным и даже в чем-то счастливым. Вдруг Вера Николаевна спохватилась:
— Тебе, Ян, гора поздравительных открыток — завтра уже Новый год! И пришло письмо — вот оно! — отгадай от кого? Да, от Марии Самойловны!
Бунин был растроган. Он распечатал конверт, заляпанный множеством почтовых марок, вынул голубоватую страничку, исписанную округлым четким почерком. Начал читать — и лицо его недоуменно вытянулось:
— Ничего не понимаю, какая-то чушь! Послушайте сей перл: «Я должна уйти от вас, чтобы чуть-чуть уменьшить ваш удар. У вас есть ваш жизненный путь, который вас к этому привел. Я вам не судья. Я отрываюсь от вас… Я чувствую ваш крестный путь…» Какая-то ахинея!
Вера Николаевна встревоженно поднялась со своего места, положила руку на плечо мужа:
— Что случилось, чем мы обидели Цетлин?
— Вот, фраза об этом: «Вы ушли в официальном порядке из Союза писателей с теми, кто взял паспорта… Этим вы нанесли эмиграции большой удар». Цетлин спятила, разве это преступление? Все уходили — и я ушел.
Бахрах принялся хохотать — весело, до слез, так что сам Бунин чуть улыбнулся.
— Ну, развеселила меня Цетлин! — Бахрах никак не мог остановиться, смех вновь находил на него. — Этот самый Союз писателей и журналистов, который мы создали еще в двадцать первом году, после войны совсем не работал, развалился. Помните, Иван Алексеевич, когда некоторые его члены, как Алексей Ремизов, взяли советские паспорта, то их из Союза изгнали? Тогда и я ушел из него — в знак протеста, и вы, Вера Николаевна, и Леня Зуров, и Вадим Андреев с Сосинским… Да мало ли кто ушел! Это наше личное дело. А почему вдруг Цетлин стала переживать за творческое объединение, к которому никакого отношения никогда не имела?
— Я это тоже хотел бы знать, зачем ей нужно из мухи делать слона? — продолжал удивляться Бунин. — Да и почему я должен оставаться в организации, которой руководит человек, четыре года носивший фашистскую форму, — Зеелер? И этот Союз весьма благоволит к коллаборантам.
Он помолчал, вздохнул:
— И все же жаль, что так вышло. Ведь нас связывает тридцатилетняя дружба… Верно, она что-то напутала. Ведь когда Мария Самойловна последний раз была у нас в гостях, я уже ушел из Союза. Но тогда Цетлин и словом не обмолвилась об этом, считала пустяком.
Проницательная Вера Николаевна отозвалась:
— Нет, Ян, все это лишь предлог для скандала. Думаю, эта история тесно связана со статейкой Окулича и прочими политическими интригами.
Весело начавшийся праздник закончился на грустной ноте.
Бахрах, прощаясь на лестничной площадке, вдруг по какому-то душевному порыву обнял своего великого друга, жарко проговорил:
— Это, Иван Алексеевич, вам мстят за то, что вы не отреклись от России, за то, что хотели вернуться домой и бывали в посольстве, за то, что пили заздравную Сталину. Прежде они терпели, боялись, что уедете — плохой пример для других изгнанников. Нынче же вы как бы в политической изоляции, вот и набросились… Такой, как вы, Иван Алексеевич, единственный во всей эмиграции. Вот все глаза и смотрят на вас…
Бунин благодарно пожал руку собеседнику.
Но тот не спешил уходить, что-то хотел еще сказать. Наконец решился:
— Мне стыдно за Цетлин, Цвибака, Вейнбаума… Стыдно, что они одной со мной национальности…
Бунин оборвал старого друга:
— О чем вы говорите, мой хороший Александр Васильевич! У каждого народа есть свои герои и свои подонки. Я никогда не делил людей по национальному признаку. Наши приятельские отношения — доказательство тому. Не будем об этом! Прощайте.
* * *
Минули десятилетия. Теперь, в отдалении от тех событий, всякому непредвзятому человеку ясно: прав был Бахрах. Цетлин действительно действовала как авторитетный «агент влияния». Она сделала последний ход в той партии, которая разыгрывалась против Бунина. И ходы, в которой ее игрокам, в том числе Цетлин, наверняка подсказывались специалистами куда более искушенными, профессионально владевшими тайной политических дебютов и эндшпилей. Слишком крупной звездой на эмигрантском небосклоне был Бунин, чтобы безнаказанно прощать его «прегрешения».
* * *
Любимая поговорка Бунина: «Попал в стаю — не лай, а хвостом виляй!» Но сам он ей никогда не следовал.
* * *
Жизнь не баловала Бунина. Не было, кажется, испытаний, которые она ни посылала бы ему: он потерял любимого ребенка — единственного и потому особенно дорогого; его обманывала любовь — когда он шел к ней с открытым сердцем; его предавали друзья; он, для которого весь смысл существования был в творчестве, на взлете своего дара лишился миллионов читателей; богато одаренный природой, он годы проводил в нищете, холоде и «всяческом мизере»; он должен был смирять свою непомерную гордость, чтобы из чужих рук принимать благодеяния. Вся сила его дара питалась связью с Россией, но обстоятельствами он был принужден жить на чужбине.
Что, казалось бы, человеку, изведавшему столько испытаний, какой-то мелкий и подлый удар сзади, нанесенный предательской рукой? Ему ли сломиться от этого? Но как большой корабль, долго сотрясавшийся ураганом, рушится ударом последней волны, так и грязная волна клеветы, поднятой Цетлин и ее верной компанией, добила старого писателя.
Некогда могучее бунинское здоровье было сломлено всем пережитым.
ЭПИЛОГ (Окончание)
1
Несчастья не только смягчают души, они делают людей более мудрыми.
Только теперь, когда болезни приковали его к постели, когда не стало многих друзей, когда жизнь сделалась бесконечным постом, а на флакон лекарств Вера Николаевна собирала деньги у знакомых едва ли не с протянутой рукой, когда дни его близились к концу, Бунина поразила мысль: а так ли он жил, как надо? Всегда ли поступал по справедливости? Был на деле тем христианином, каким полагал себя?
Он вспоминал свою жизнь, перебирал ее день за днем и все более приходил в ужас: столь греховным казался ему путь жизни.
Но коли Ты, Господи, простил раскаявшегося разбойника на кресте, то разве не простишь меня, недостойного?
Прости, что гневался я на своих недоброжелателей, желал им плохого. Всем им по-христиански желаю добра. Пошли, Господи, всего хорошего, а больше того — душевного просветления Цетлин, Цвибаку, Окуличу, Вейнбауму и всем прочим, кто травил меня. Ведь их несчастье, что они не знают христианского милосердия! Не я, но Ты будешь им судьей.
С трудом, с роздыхами, с помощью метро и Веры Николаевны, добрался до православного храма на улице Дарю. В горячем и искреннем обращении он опустился перед образом Спасителя.
И произошло чудо. Необъяснимым образом он сразу же почувствовал себя лучше. Утихли боли в почке, меньше стал кашлять. В следующее воскресенье вновь посетил церковь. Вскоре отец Липеровский причастил его Святых Тайн.
Теперь Бунин вновь много работал. Он готовил к печати одну из своих главных книг — «Воспоминания». Перечитал в разные годы написанные главы — о Рахманинове и Л.Н. Толстом, о Чехове (книга о нем выйдет посмертно в 1954 году), о Шаляпине и Горьком, о Куприне и Алексее Толстом…
В октябре 1948 года ему исполнилось 78 лет. К этой дате был приурочен литературный вечер.
В последний раз он поднялся на сцену.
Но, чтобы несколько подогреть интерес к вечеру, к удовольствию читателей «Русских новостей», там появилось «интервью» «У И. А. Бунина», которое написал сам классик (в нашем собрании автограф его):
