Нелли Шульман - Вельяминовы. Начало пути. Книга 2
— Никого больше нет, — горько подумала Тео. «Ни Волка, ни Степана, и Ник погиб, теперь только сама, никто не поможет. Ну что ж, придется, как видно, с ним доживать».
— А где Дэниел, мамочка? — спросила Марта, подплыв к ней.
Тео очнулась и вздрогнула. «В мужской купальне, милая, с охраной».
— А тут жена даймё купается? — девочка взглянула на мать.
— Жены, — усмехнулась Тео. «У него их несколько».
— Так разве можно? — удивилась девочка. «Хотя да, мне в Картахене Мария-Фернанда, ну, дочка коменданта порта, ты помнишь ее, рассказывала, — у ее папы есть еще три индейские жены».
— Так нельзя, — сухо ответила Тео. «Это грех, и очень плохо так поступать. Наш папа никогда так делать не будет».
— Я бы хотела стать женой даймё, — перевернувшись на спину, заявила Марта. «Он красивый, хоть у него и одного глаза нет».
Тео посмотрела на темные соски, маленькую, смуглую грудь дочери, и подумала: «Ну, хоть кровей нет пока, и на том спасибо».
— Он не христианин, старше тебя на двадцать лет… — начала женщина.
— Папа тебя тоже старше почти на двадцать лет, — дерзко заявила Марта. «И что?»
— И ничего, — рассмеялась женщина. «Вернемся в Новый Свет, и обвенчаешься с каким-нибудь человеком из хорошей семьи, с идальго».
Марта презрительно выпятила губу. «Я индианка, ни один идальго на меня и смотреть не станет. Так что лучше, — она ловко нырнула, и тут же опять оказалась на поверхности, — мне остаться здесь. У меня будет много кимоно, и я целый день буду играть на лютне, вот!»
— Как будто сейчас ты что-то другое делаешь, — мать смешливо пригладила ей волосы.
Масато ловко взобрался на крышу купальни, и, прижавшись к деревянным, нагретым солнцем планкам, взглянул вниз.
«Ты там проверь, — велел даймё, — чтобы все были без изъяна. Нельзя судить по одному лицу, надо всегда оценить тело. Жена — это другое, женятся не на красоте, а на связях и деньгах, а наложница должна, прежде всего, быть привлекательной, иначе, зачем она нужна? — Масамунэ-сан улыбнулся. «Ну, впрочем, ты и сам знаешь, зря, что ли, Воробышка при себе держишь?»
Он увидел смуглую, высокую грудь с вишневыми сосками, темные, шелковистые, собранные на затылке волосы, медвежий клык, что висел рядом с золотым крестом, на стройной шее, и замер. Он помнил это тело до его последнего уголка. Первые несколько лет Масато снилась жена — почти каждую ночь, мучительно. Даже не открывая глаз, он находил рядом Сузуми-сан, и, обнимая ее, представлял себе Федосью — ту, какой она была на берегу океана, жизнь назад.
Масато стиснул зубы, и, спустившись вниз, пошел к мужской купальне. Там все было проще — он прошел за ширмы и увидел мальчика. Подросток сидел на краю источника, и, смеясь, показывая на воду, объяснял что-то на пальцах охраннику даймё.
«Четырнадцать лет, — подумал Масато. «Да, как раз в сентябре ему будет. Господи, как на меня похож, только волосы темнее немного. И плечи уже широкие, высокий мальчик, какой».
Он вспомнил, как учил Данилку ходить, и, сжав пальцами рукоятку меча, услышал ленивый голос даймё: «А сына их надо будет убить. Я бы взял его к себе в охрану, он сильный мальчик, сообразительный, но наверняка захочет отомстить за семью. Зачем нам лишние трудности?»
«Незачем», — согласился Масато.
Он еле слышно вздохнул, и, найдя свою лошадь, привязанную на лесной поляне, стал спускаться по неприметной тропинке вниз, в долину.
Воробышек, что-то напевая, возилась над очагом.
— Масато-сан! — она застыла с деревянной лопаточкой для риса в руках, и тут же, покраснев, поклонилась. «Простите, я не ждала увидеть вас днем, у меня не убрано…»
— Ничего, — ласково сказал Масато. «Принеси мне, пожалуйста, белое кимоно и перо с чернильницей, я буду у себя».
Он оглядел чистую, пустую комнату — от золотистых татами пахло свежестью, в нише на стене висел свиток с красиво выписанными строками Сайгё.
Лишь веянья ветерка,Под сенью ветвей отцветшихЯ жду не дождусь теперь,Снова в горном источникеВоды зачерпну пригоршню…
— прочитал Масато и вздохнул: «Даже как-то неудобно писать свое теперь, но положено».
Он проверил свой танто — короткий кинжал, и вдруг усмехнулся: «Вообще-то нужен этот, кайсяку, который голову отрубает, но нет — это только в случае поражения на поле боя. Так как у меня — надо одному. Что там даймё рассказывал — сначала продольный разрез, потом поперечный — это если я недоволен решением господина или не согласен с ним. А я не согласен. Ну что ж, — он почти нежно положил кинжал на деревянный поднос, — придется потерпеть».
— Переодень меня, пожалуйста, — попросил он Воробышка, что стояла, низко склонившись, на пороге.
Она, закусив губу, отвернув лицо, сняла с него будничное, темное кимоно, и сказала:
«Масато-сан…».
«Так, — он вспомнил, — купался я с утра, а есть я не хочу. Ну, все в порядке». Масато почувствовал, как женщина сдерживает слезы, и тихо попросил: «Ну, не надо. Выслушай меня».
Он быстро написал послание даймё и подумал: «Ну, о ней Масамунэ-сан позаботится, тут можно не беспокоиться».
— Так, — сказал он, сворачивая бумагу, — если даймё захочет, он возьмет тебя в наложницы, а если не захочет — я тебе оставил деньги, ты можешь выйти замуж, ну или, — он смешливо пожал плечами, — в общем, они твои».
Сузуми-сан распростерлась на татами, черные волосы рассыпались вокруг, и она тихо проговорила: «Я прошу вас, не надо…»
— Истинная храбрость заключается в том, чтобы жить, когда правомерно жить, и умереть, когда правомерно умереть, — улыбнулся Масато. — Все, иди, девочка, мне надо побыть одному.
Она вышла, пряча лицо в его кимоно, и осторожно задвинула за собой перегородку.
«Алый лист на серых камнях, — подумал Масато. Он посмотрел на лежащую перед ним бумагу и начал писать.
Даймё поднял руки и подождал, пока на него наденут лиловое, вышитое серебром кимоно.
«Тео-сан, — усмехнулся он про себя. — Да, таких глаз ни у кого в Японии не найдешь. И младшая такая же. Мать уже немолода, конечно, больше тридцати, ну, сейчас Масато-сан вернется и расскажет, что у нее там с телом. Думаю, все в порядке. Старшая дочь на японку похожа немного, кстати. Нет, — он взял мечи и полюбовался искусной отделкой ножен, — не буду я никому их дарить, себе оставлю. Мать и старшую сразу возьму на ложе, а та пусть растет».
Обед был накрыт в огромном, с темным деревянным полом, зале. Масамунэ ел один, на возвышении, слуги сзади неслышно двигались, меняя блюда. Он посмотрел в сад, на пышно цветущие, освещенные закатным солнцем, азалии, и, отложив палочки, сказал: «Как это там, у Ду Фу?»
Закат,В своем сиянье золотомПоток лучей,Бросает на равнину.Когда я гостем,Возвращаюсь в дом,Меня встречаетГомон воробьиный.
— Как прекрасно, — вздохнул дайме, и велел: — Дайте мне чернильницу и перо.
Немного погодя, он вскинул голову и велел охранникам, стоявшим у высоких дверей: «Позовите Масато-сан, я хочу разделить с ним трапезу».
«Заодно прочту ему, — пробормотал Масамунэ. «Он любит китайских поэтов, оценит. И слух у него хороший, чувствует нарушение ритма. Ну, и расскажет мне об этой Тео-сан».
За дверями раздался какой-то шум, и даймё нахмурился, положив руку на кинжал: «Что там?».
— Пустите меня к его светлости, — раздался отчаянный, высокий женский голос.
— Никто не смеет нарушать покой даймё, — холодно ответил охранник, — тем более какая-то наложница.
Масамунэ-сан хлопнул в ладоши и велел: «Откройте!».
Женщина в простеньком, домашнем кимоно влетела в зал, и, поскользнувшись на гладком полу, растянулась перед возвышением. Охранник достал меч и приставил к ее шее.
— Не здесь, — поморщился даймё. «Пусть скажет, что хочет, а потом выведете в сад, не надо тут все пачкать кровью».
Женщина подняла заплаканное лицо и сказала, задыхаясь:
— Ваша светлость, Масато-сан… Он хочет совершить сэппуку, — она поднялась, и, завязав волосы узлом на затылке, обнажив красивую, белую шею, склонила ее: «Я готова».
— Оставьте ее, — бросил даймё охранникам. — Идите со мной!
Масато перечитал стихотворение и усмехнулся: «Не Сайгё, конечно. Ну ладно, зато теперь Масамунэ-сан отменит свой приказ, как я его и попросил в письме. Иначе нельзя, я спасал ему жизнь, и несколько раз. Он мне, правда, тоже — но все равно, отменит. Там еще две девочки, — внезапно, нежно подумал Масато. — Пусть живут спокойно. Жалко, конечно, что сына мне увидеть не удастся, но что уж делать».
Он аккуратно положил стихотворение туда, где его не забрызгала бы кровь, и взялся за кинжал. Тонкая перегородка из рисовой бумаги упала и Масамунэ-сан, встав на пороге, велел: «А ну не смей!»
