Мария Марич - Северное сияние
За Брюлловым спешили его ученики — Мокрицкий и Тарас Шевченко.
Шевченко задержался возле Крылова.
— Загубили-таки Пушкина треклятые каты! — глухим от ярости голосом проговорил Тарас, и слезы, как хрустальные бусинки, сыпались по его лицу. — Ой, лишенько, лишенько!
Кругом тоже слышались плач и вздохи.
— Пушкин кончается…
— Помирает Пушкин…
Пушкин умирал. Зловещая желтизна расползалась от его запавших глаз по щекам и заострившемуся носу. Пальцы словно высохли, а длинные ногти окрашивались синевой.
Князь Вяземский то отходил от дивана, на котором лежал поэт, то снова склонялся над ним, стараясь угадать каждое его желание.
— А почему я не вижу твоей сестры Екатерины Андреевны? — едва слышно спросил Пушкин. — Я так хотел бы, чтобы она… — и не договорил: нарастающий приступ жестокой боли заставил его стиснуть зубы и глухо застонать.
Вяземский поспешно вышел во двор, где его с ночи дожидался экипаж, и велел кучеру во весь дух мчаться за Екатериной Андреевной.
Она явилась немедленно в своем неизменном, после кончины Николая Михайловича, черном платье, с черным вдовьим крепом на голове, в черных замшевых перчатках. Белыми были только ее совсем поседевшие волосы и бескровное худое лицо. По выражению этого лица видно было, какие усилия делала над собой Карамзина, чтобы не показать Пушкину своего отчаяния.
Постояв несколько минут у порога с устремленным на умирающего горестным неотрывным взглядом, она медленно сняла перчатки и, приблизившись, охватила холодеющую руку Пушкина своими теплыми пальцами. Под ними, то учащаясь, то замирая, трепетал его едва уловимый пульс.
Пушкин взглядом попросил, чтобы она поднесла свою руку к его губам, и поцеловал ее. Потом закрыл глаза и чуть-чуть наклонил голову — не то благодаря, не то отпуская Екатерину Андреевну.
Она закрыла лицо руками и неверными шагами направилась к двери. У порога она столкнулась с Натальей Николаевной, которая держала в руках стакан воды с плавающими в нем ломтиками лимона.
Они не сказали одна другой ни одного слова…
Сквозь полузакрытые веки Пушкин гаснущим взглядом смотрел на стоящую возле него на коленях жену.
Ее лицо, странно измененное выражением отчаяния, ее словно ветром растрепанные локоны, какой-то как будто никогда ранее не виданный на ней капот и смятая косынка, — все казалось Пушкину чужим и далеким. Он силился понять, когда и откуда пришла эта странная и страшная отчужденность, но мысль непослушно скользила с одного предмета на другой. И с губ слетали слова совсем не те, которые ему хотелось сказать. Слабеющей рукой он брал с тарелки кусочки мелко нарубленного льда и тер ими свой лоб и потрескавшиеся губы.
— Да нет же, нет, — повторял он свистящим шепотом, — этого никак не должно быть.
— Конечно, этого не может быть, чтобы ты умер, Саша, — доносился до его сознания умоляющий голос Натальи Николаевны. — Ты не можешь, ты не посмеешь причинить мне такое горе… А как же дети?! — и ложечка, которой она подносила мужу лимонное питье, стучала о его зубы. — Ну, скажи мне хоть одно слово, утешь меня, Сашенька! — молила она.
Грудь Пушкина вздымалась порывисто. Он делал нечеловеческие усилия, чтобы сказать жене что-то очень важное, но язык, сухой и жесткий, не повиновался ему.
Он отпил глоток ледяной воды и, наконец, смог произнести:
— Мне бы моченой морошки, Ташенька…
Наталья Николаевна опрометью бросилась в кухню.
— Беги скорее в Милютины лавки, — приказала она Никите, — барин моченой морошки требует!
— Господи милостивый, да неужто же Александр Сергеевич кушать захотели?! — обрадовался Никита.
— Скорей, скорей, Никита, — торопила Наталья Николаевна и метнулась обратно.
Никита схватил с полки засаленную тетрадку с надписью: «Из лавок Милютиных купца Герасима Дмитриева заборная книжка на имя господина Пушкина» и, надевая на ходу полушубок, выскочил за ворота. Его тотчас же окружили:
— Братец, скажи правду, каков Александр Сергеич? Что говорят лекари?
— Царь, сказывают, своего прислал, иностранного? Ему, может, и приказ дан извести нашего Пушкина! Истину скажи хоть ты…
— Что уж таить! Замахнула над ним смертушка косу, — сокрушенно говорил Никита, — страждет, сердешный, вот как страждет, а виду не показывает. Намедни принес я льду, а Александр Сергеевич таково ли жалостливо поглядел на меня… А поутру, когда я умывал их, спросить изволили: «Что, брат, тяжело тебе было нести меня?..» Это, то есть, когда привезли его раненого, нес я его на руках в квартиру… Погубили нашего голубчика злые вороги…
— Чужеземец убил! — звучали возмущенные возгласы.
— Затравили!
— Погубили!
— Кто смел сказать такое?! — и быстрые, пронырливые глаза забегали по лицам.
— А ты кто, доносчик?
— Бери его, окаянного!
— Хватай!
И толпа всколыхнулась, зашумела и закружилась спиралью вокруг перепуганного сыщика.
Верховые жандармы хлестнули по заиндевелым крупам лошадей. Те, вздыбясь, втиснулись в толпу, тыкались мордами о меховые шапки и картузы, напирали на плечи и спины, покуда не проломили просеки в людской чаще. По этой просеке вскачь понеслись к Невскому. А оттуда на смену уже двигался отряд черных полицейских шинелей, сверкающих начищенными орлами пуговиц, блях и портупеями шашек.
45. Безвременный конец
Было около трех часов дня, когда и врачам и друзьям Пушкина стало ясно, что жизнь его надо считать минутами.
— Светильник догорает последней искрой, — чуть слышно проговорил доктор Даль.
— Наш Искра угасает, — беззвучно, одними губами прошептал Жуковский, заламывая руки.
— Хорошо, ах, как хорошо… — в забытьи слабо произнес Пушкин. — Пойдем же выше, выше!
Вяземский наклонился над ним:
— Что, Александр Сергеевич, что, милый мой?
Пушкин открыл уже безжизненные глаза. Тень улыбки скользнула по его губам.
— Мне пригрезилось, что я карабкаюсь по этим книжным полкам все выше и выше, так что голова кружится, — с трудом докончил он и задышал отрывисто и громко. Лицо его вздрагивало от страданий.
Все подошли ближе и стали вокруг дивана. Жуковский не переставал беззвучно рыдать. Врачи и Александр Тургенев всячески старались сохранять внешнее спокойствие, потому что на них то и дело поднимались глаза Натальи Николаевны. И были эти глаза неузнаваемы. Их всегдашнее, из-за того, что Наталья Николаевна слегка косила, выражение лукавого кокетства и беспечной веселости сменилось струившимся сквозь слезы отчаянием.
Пушкин, поняв неумолимое приближение смерти, еще час тому назад просил, чтобы поставили об этом в известность его жену.
— Иначе, — с невыразимой горечью сказал он, — видя ее относительное спокойствие, ее, пожалуй, станут упрекать еще и в бессердечии.
Наталья Николаевна не хотела и не могла понять надвигающееся горе, потому что чувствовала перед ним лютый страх. Страх этот мутил ее разум, затмевал все остальные ощущения. Когда наступила агония, и Пушкин уже перестал говорить, она уверяла, что он задремал, и стояла, не шевелясь, не позволяя говорить и другим.
Так шли минуты.
Вдруг Пушкин широко раскрыл глаза и прежним голосом внятно произнес:
— Кончена жизнь.
Только мгновенье в глазах его сиял лучистый свет, потом веки дрогнули и закрылись навсегда.
Доктор Даль наложил на них пальцы, подержал немного.
Наталья Николаевна, не подымая головы с края постели, спросила шепотом:
— Что, уснул?
Ей никто не ответил. Вяземский подошел, взял ее под руку и увел из кабинета.
— Час его пробил, — горестно вздохнул Спасский и сложил на груди поэта его теперь покорные, еще не остывшие руки.
— И вот уж нас от него отделяет неизмеримая пропасть, — проговорил доктор Даль и, отвернувшись, зарыдал.
Жуковский, опустившись на колени, положил голову на вытянутые ноги покойника и долго оставался неподвижным. Потом близко склонился над мертвым лицом и всматривался в него с изумлением. На лице Пушкина разлилось и застыло торжественное спокойствие, как будто бы поэт постиг еще никем не разгаданную, важную и глубокую тайну смерти…
Когда Жуковский вновь показался перед толпой, по его лицу все поняли, что он сообщит сейчас страшную весть. И толпа замерла.
— Александр Сергеевич Пушкин скончался, — снимая шапку, сдавленным голосом проговорил Жуковский.
И люди в скорбном молчании обнажили головы. Но вот гнетущая тишина нарушилась громким плачем и гневными выкриками:
— Убийца подослан!
— На суд виновников злодеяния!
— Да суд-то царский!
— Сами рассудим по чести!
Жандармские синие и полицейские черные шинели темными пятнами вкрапливались в потрясенную толпу.
Пронзительно засвистели свистки, застучали лошадиные копыта, понеслись окрики:
— Раз-зой-дись! Раз-зой-дись!..
