Александр Немировский - Пифагор
Поликрат закачался и стал бледнее стены. Перепуганный повар немедленно исчез, и через несколько мгновений вбежал казначей Меандрий с телохранителями.
Тотчас же послышался грохот взрыва. Но Поликрат, кажется, его не услышал. Он лежал на ковре, с тупой обречённостью повторяя:
— Не принял... Не принял...
Сотворение мифа
Пифагор шёл не разбирая дороги, натыкаясь на кусты. «Что меня заставило покинуть город? Не почувствовал ли живущий во мне дух рыбака Пирра, что на этом берегу есть некто, знавший меня в другой жизни? И каким образом я сумел сосчитать вытащенных на берег рыб? Как ощутил в брюхе одной из них кольцо? Почему внушил мысль отнести рыбину Поликрату? Что руководило мной — тщеславие или какой-то неосознанный расчёт? «Познай самого себя», — гласит надпись на стене дельфийского храма. Понимал ли впервые сказавший это, что обративший взор в самого себя обречён на блуждание во мраке сновидений? И зачем ограничивать мир самим собою? Да, я увидел кольцо в брюхе рыбы, и не всё ли равно, как пришло это необыкновенное зрение? Не важнее ли им воспользоваться, чтобы открыть глаза другим?»
К своему удивлению, Пифагор оказался около дуба Анкея, словно кто-то привёл его сюда, чтобы он провёл ночь на его выходящих из земли корнях.
Тишина располагала к раздумью, и он вновь и вновь перебирал в памяти числа. Арифметика была для него главной из наук. Он ставил её выше астрономии и геометрии и надеялся приблизиться к пониманию числа чисел — высшего божества.
Так прошла ночь. Под утро Пифагор задремал и вскоре проснулся от звука, напоминающего падение громовой стрелы. Небо было чистым, и он подумал, что в горах обвал. И лишь тогда, когда взгляду открылось море, вспомнился разговор с Эвпалином. Ему стало не по себе. Чтобы развеяться, он двинулся в гавань, и первым, кого он встретил, оказался мегарец, прохаживавшийся по молу.
Пифагор взглянул туда, где совсем недавно высился Парус, породивший миф о похищении Окирои.
— Конец мифа, — проговорил Пифагор. — И к этому причастен ты, Эвпалин. У всего есть конец. Мифы смертны, как и те, кто их создаёт. Но на место угасших приходят новые.
— Что ты имеешь в виду?
— Поликратов перстень. Ведь море вернуло его тирану.
Эвпалин испытующе посмотрел на Пифагора:
— Это действительно так. Я как раз в это время явился во дворец, чтобы доложить об окончании всех моих работ, и застал Поликрата без сознания, с перстнем, зажатым в кулаке. Его нашли в брюхе огромной рыбины, доставленной каким-то рыбаком. Но ты-то этого знать не мог!
Пифагор загадочно улыбнулся:
— Я это предвидел в тот миг, когда Поликрат занёс руку с перстнем для броска. Вот тебе и то, что когда-нибудь станет мифом. И за ним тоже что-то стоит.
— Верная мысль, — согласился Эвпалин.
— Если за мифом ничто не стоит, это выдумка, может быть и великая, но с ножками пигмея. У неё короткая дорога. У мифа же — далёкий путь, потому что он не единоличное творение. Искать его создателя — дело столь же бессмысленное, как пытаться отделить воды моря от вод втекающих в него рек. Мы с тобой, Эвпалин, соучастники гибели одного и начала другого мифа. А ты, как мне кажется, задумал нечто более грандиозное, чем тоннель и мол.
— Ты прочитал мою мысль, и я к этому уже привык. Я действительно мечтаю построить мост, который соединит два материка. Во всяком случае, мне на Самосе больше нечего делать.
Диалог
Простившись с Эвпалином, Пифагор шёл домой, ведя спор со своей пребывавшей в сомнениях душой героического века.
— Чего это тебе вздумалось, Пифагор, возвращать Поликрату перстень? — спросил Эвфорб.
Пифагор не сразу нашёлся что ответить.
— Мог ли бы я допустить подобное по отношению к моему покровителю Приаму?! — не унимался Эвфорб.
— Конечно, не мог, — отозвался Пифагор. — Тебе бы это просто не пришло в голову. А если бы и пришло, ты бы не смог этого осуществить. У нас с тобой разные горизонты. В твоё время, как на этот раз правильно описано у Гомера, такие знатные люди, как мы, сами мастерили себе ложе и строили дома. Жизнь была прозрачней и гармоничней.
Даже язык у тебя другой, и мне приходится переводить некоторые слова, словно я беседую не с самим собой, а с чужестранцем. Ты ведь называешь Милет Меловандой, Илион — Вилушей, Самос — Кипарисией, Пелопоннес Аппией. Что касается твоего первого вопроса, то у тебя впереди ещё полтысячелетия, моя же последняя жизнь на исходе. Да и что болезнь Поликрата и даже его гибель по сравнению с той темнотой, которая грозит человечеству, если факел знаний, зажжённый мною в Индии и пронесённый через весь материк, погаснет? Сколько потребуется столетий, пока его воспламенит кто-нибудь другой?.. Вот ты был в Вавилоне ещё до меня и изучал там математику, так же как я, но лишь для того, чтобы удовлетворить собственную страсть к знаниям и честолюбие. Ты и не помышлял о том, что знание нуждается в защите.
— А зачем знанию защита? Ведь нет Агамемнона, стремящегося к его захвату и обладанию.
— Дело, мой друг, не во внешней опасности, она существует и теперь — но в разных уровнях знания. В твоё время не могло быть конфликта между мудростью и властью. Приам не пытался использовать твои знания в своих интересах. Он был законным царём, ему не угрожал ни Гектор, ни Парис. Поликрат же страшится родного брата. Не забудь — ты ведь человек медного века, а я железного.
— Допустим. Но почему тебе понадобилось наносить Поликрату такой удар исподтишка? Ведь это бесчестно.
— А честно было превращать акрополь в свою резиденцию? Честно было...
— Но Поликрат делал это для спасения своих подданных, своих соотечественников.
— А я считаю делом своей чести спасение не Самоса, как он мне ни дорог, а науки от деспотии не только Поликрата и ему подобных, но и от персов, стремящихся к порабощению эллинов.
— А кто такие персы? Не потомки ли они Персея?
— О нет, хотя, как ни странно, такое мнение высказывается довольно часто. Персы — это народ, находившийся в твоё время за Эламом и переселившийся в земли Элама через пять поколений после окончания твоей жизни. Затем они захватили земли, принадлежащие царям Лидии, Вавилона, Египта. Самос, по расположению ближайший к ним остров, казалось бы, предназначен судьбой быть на грани между Азией и Европой. Отсюда должен был бы вестись диалог между материками. Но стало необходимым перенести дух в более безопасное место, найти ему новый центр, крепость разума. Я вскоре покину эти места, где начинался в тебе, и больше никогда не вернусь на наш остров. Я буду вести диалог оттуда, и он не завершится с моей смертью.
Часть II
НАВАРХ
Где же тот материк, где же то побережье,
Где тот город, что станет началом начал?
И когда же над миром безумья забрезжит
Откровение циркуля, а не меча?
Оройт
Оройт неторопливо поднимался к Астипалее. Устремлённые вперёд миндалевидные глаза и задорно вздёрнутые усы придавали холёному, матового цвета лицу выражение холодной заносчивости. Справа от сатрапа шёл воин в обычном персидском одеянии с копьём, обращённым к небу, слева — человек средних лет в коротком эллинском гиматии, сзади — пятеро рослых воинов с копьями наконечниками вниз. Один из них нёс на плече небольшой калаф.
Оройт намеренно не предупредил о своём решении посетить остров и встретиться с его правителем, словно бы желая показать, что Самос был уже владением царя царей, или же он действовал в соответствии с услышанной от какого-то ионийца эллинской поговоркой: «Благородный может являться к худородному без приглашения». Не исключено также, что он рассчитывал на неудовольствие или на прямое оскорбление как на повод для вторжения — войско стояло наготове по ту сторону Самосского пролива.
Как бы то ни было, расчёт сатрапа не оправдался. Самосцы восприняли появление чужеземцев в азиатских одеяниях не как демонстрацию силы и угрозу, а как некое красочное представление. Оказавшийся в гавани казначей Поликрата Меандрий встретил Оройта с почтением и взялся сопровождать его в акрополь. Сатрап, даже не остановившись, передал через толмача, что сумеет и сам отыскать дорогу.
Так Оройт со своей свитой беспрепятственно достиг Астипалеи. Пройдя по мостику меж двух застывших в изумлении стражей, он двинулся через сад к дворцу, где стоял Поликрат, которого Меандрий успел предупредить, воспользовавшись подземным ходом.
И вот они, правитель Азии и владыка островов, расположились друг против друга, разделённые столом, как проливом. Поликрат не понимал по-персидски ни слова. Оройт — не знал ни одного из языков, на которых изъяснялась его огромная сатрапия, считая, что ему достаточно языка палки.
