Анри Труайя - Сын сатрапа
– А Никита?
– Он уехал с отцом, матерью, братом и невесткой… Все семейство там в полном составе! Они бежали ночью… Тайком. Они все бросили на улице Спонтини…
– Что значит «все»? – спросила мама.
– Все, что можно было! Мебель, посуду…
Пытаясь представить себе бегство Воеводовых, я подумал о библиотеке Никиты, потом вдруг на память, как это ни странно, пришли серебряные подставки для ножей, которыми я так восхищался за столом. «Сын сатрапа» вспомнился только в третью очередь. Может быть, Никита подумал увезти рукопись? Нужно было во что бы то ни стало получить назад оригинал. Для чего? Чтобы продолжить писать историю, в которую ни он, ни я больше не верили? Я был в отчаянии. Однако, о чем я больше жалел – о Никите или о сыне сатрапа? На всякий случай я спросил:
– Их адрес известен?
– Конечно нет! – ответил папа. – Они там инкогнито. Ну! Я за них не беспокоюсь! Георгий Воеводов – отпетый проныра! Он, конечно, переправил свои капиталы в надежное место до того, как его разоблачили. Он дурачил русских во Франции, найдет таких же в Бельгии. И Анатолий будет продавать свой пикет[10], незаконно названный шампанским, бельгийским простофилям вслед за тем, как успешно поил им французских простофиль. Спорю, через год или два вся эта замечательная компания комбинаторов будет вновь на плаву!
Я сердился на папу за то, что он радовался провалу Воеводовых. И в то же время понимал, почему он, кто потерял все и кому не в чем было себя упрекнуть, питал неприязнь к тем, кто все получил, не сделав ничего, кроме того, что только спекулировал на простодушии своих соотечественников. Ему – жертве политики, войны, революции, изгнания – малейшая удача вне России казалась оскорблением его честного прошлого. «Только бы мне не стать однажды таким, как он!» – говорил я себе.
В тот вечер, оказавшись рядом с Александром в нашей комнате, я не стал говорить с ним о неприятностях, постигших семью Воеводовых. Впрочем, он и не придал им значения. Его заботы явно находились в тысяче лье от моих.
Лежа в постели, я смотрел, как он, как обычно, выстраивал уравнения на черной доске. Насколько моим миром были вечные мечты, литературные иллюзии, настолько его – занятия с цифрами, научная точность, несомненность того, что «два плюс два равно четыре». События этих последних дней ничего не изменили в его жизни; ни в жизни моей сестры, которая только что вернулась с репетиции, продолжая думать об арабесках, фуэте и жэте; ни в жизни папы, который – едва освобождался стол – погружался в чтение эмигрантских газет и разбор старых бухгалтерских документов; ни в жизни мамы, которая, как и каждый вечер, чинила белье домочадцев; ни в жизни м-ль Гортензии Буало, которая все еще искала место гувернантки, отправляя во все концы Франции письма старательно написанные, предлагая свои услуги за разумную цену; ни в жизни бабушки, которая не переставала спрашивать себя, почему мы не вернулись в Москву, где у нас был большой дом и множество слуг. Почему у меня одного были в жизни потрясения? С отъездом Никиты я почувствовал себя еще раз изгнанником. Я сменил страну в то время, как никто вокруг меня этого не заметил. Если я хотел пережить это потрясение, то мне нужно было все изменить, все вновь придумать в моей жизни – дружеские воскресные визиты, новую цель существования, новое увлечение, может быть…
Понадобилось мужество для того, чтобы прийти на следующий день в класс. Я был в трауре по Никите. И немного по «Сыну сатрапа». Потом день за днем школьная рутина заставила забыть сомнения начинающего романиста. На всякий случай я написал Никите на улицу Спонтини с пометкой «Просьба передать» и указанием моего собственного адреса на обратной стороне конверта. Для большей надежности я отправил три письма подряд. И все они вернулись назад с отметкой «По указанному адресу не проживает». Это подтверждение отсутствия окончательно обескуражило меня.
По прошествии какого-то времени я смирился. И, поразмыслив, понял, что должен был искать в другом месте выход моей потребности в дружбе, в откровениях и в творчестве. Я долго относился с неприязнью к товарищам по лицею Пастера и, наконец, нашел тех, кто разделил мою любовь к литературе. Романы, поэмы, пьесы – мы читали все подряд, что попадало под руку; тайком критиковали чрезмерно-классические вкусы нашего учителя; некоторые из нас даже мечтали подражать – позднее – писателям, имена которых встречались в журналах. Я предложил моим новым друзьям продолжить вместе со мной писать «Сына сатрапа». План не заинтересовал никого. Впрочем, я и сам не был больше уверен в том, что хотел довести дело до конца. Начатый с энтузиазмом «Сын сатрапа» потерпел крах.
Я заметил также, что с отъездом Никиты и отказом от романических увлечений, родившихся на улице Спонтини, неотвязные любовные мысли исчезли одна за другой, не вызвав сожаления. Ушедший из моей жизни «Сын сатрапа» увел с собой всех воображаемых женщин, населявших мои бессонные ночи. Я вновь – чудом – стал чистым, спокойным и «мудрым, как святой образ», как ужасно сказала бы м-ль Гортензия Буало.
С течением времени я пристрастился к учебе. И в каждый следующий класс переходил без труда. В пятом, в четвертом, в третьем я заполучал – по французскому как минимум – лестные оценки. Дома я играл роль «литератора». И не моргнув глазом заявлял, что мои честолюбивые планы на будущее связаны с написанием книг. Ничто, думал я, не могло сравниться с тем опьянением, которое овладевало мною при виде книги, написанной каким-то незнакомым человеком, задуманной не для меня, но которая тем не менее была загадочным образом мне предназначена. Достаточно было вдохнуть запах печатной страницы, чтобы взлететь к высотам, незнакомым большинству из смертных. Заколдованный этой магической силой, я сам хотел стать магом. Я начинал верить, что весь мир (был) создан Богом только для того, чтобы позволить мне воссоздать его в моих сочинениях. Я не знал, как взяться за это, я с трудом находил нужные слова, однако желание рассказывать не исчезало. Тем временем каждый в семье шел своим путем, не занимаясь другими. Брат успешно продвигался в области недоступной мне – математике. Сестра подписала контракт на гастроли в США и с радостью уезжала туда с маленькой труппой, которая недавно выступала в «Атена Палас». Бабушку, силы которой таяли, приняли в дом престарелых для русских эмигрантов. М-ль Гортензия Буало нашла наконец место учительницы у частного лица в Бордо. Я принял ее отъезд с облегчением и с грустью одновременно. Она была для меня на протяжении всего моего детства одиозной брюзгой и в то же время особенным свидетелем всех событий, происходивших в нашей семье. Мы, наверное, будем жалеть о том, что ее нет. Некоторое время спустя умерла бабушка, не приходя в память. С ее уходом я с удивлением осознал место, которое она занимала рядом с нами, хотя большую часть времени слушала нас, не понимая. Она родилась в Армавире, на Кавказе. Мы похоронили ее на кладбище в Нейн-сюр-Сен. Она до конца не поняла, что ее жизненный путь был пройден.
Неделю спустя после похорон, очень скромных, папа, воспользовавшись тем, что мы собрались за столом к ужину, снова заговорил со мной о Воеводовых. По его сведениям они уехали из Брюсселя после смерти Анатолия, который, сказал он, застрелился в машине четыре месяца назад во время одной из своих поездок, связанной с продажей шампанского.
– Они только что приехали в США, – уточнил папа. – Говорят, они остановились в Нью-Йорке.
Эта новость сразила меня как молния. Я с трудом смог повернуть язык.
– С Никитой? – спросил я наконец.
Лицо папы при этих словах застыло, стало чужим. Выражение презрения легло на губы под седеющими усами.
– Нет, – сдержанно ответил он. – Никиты с ними нет.
– А с кем он?
– Остался в Бельгии.
– Один?
– Не совсем, – ответил папа, скупо улыбнувшись.
– А с кем же?
В папиных глазах мелькнул гневный огонек. Можно было подумать, что он меня винил в бесчестии Воеводовых.
– Он живет с вдовой своего брата, – сказал он, выделяя каждое слово, чтобы я не упустил ни одного слога из них.
Я не смог произнести ни слова в ответ; потом посмел слабо возразить:
– Это… Это невозможно!.. Ему только семнадцать! А Лили, должно быть, тридцать пять!
– Есть женщины, для которых разница в возрасте составляет особую прелесть. Я лично не знаю эту Лили, но то, что слышу от людей, с которыми она знакома, убеждает меня, что она такого рода женщина. Разумеется, вся русская колония в Париже, как и в Брюсселе, потрясена. Никто не хочет принимать эту особу, ни тем более ее посещать. Не знаю, на что она и Никита живут в Бельгии. Может быть, она торгует своими прелестями. Кажется, она очень свободна в поведении и взглядах!
– Какая низость! – воскликнула мама. И ничего нельзя сделать, чтобы этому помешать? Может быть, нужно написать родителям Никиты? Знают ли они?
