Антонин Ладинский - Когда пал Херсонес
Мы торопились, и Роман, казавшийся мне в эти торжественные минуты, когда я был полон восторженных переживаний, любезным и приятным человеком, задыхался от быстрого передвижения. Но вдруг мы услышали в одной из зал женский смех. Роман в изумлении остановился и раскрыл рыбий рот. По мраморному полу к нам навстречу бежал черный пушистый котенок, играя с золотым шариком. С хищной грацией он сгибал бархатную лапку и ударял шарик. Позолота игрушки казалась особенно яркой рядом с его чернотой. Шарик летел в сторону, и котенок стрелой бросался за ним. Однако спустя мгновение мы увидели, что за маленьким проказником бежали с радостными восклицаниями две молодые женщины. На одной из них был пурпур, присвоенный только рожденным в Порфире, как называется древний дворец Константина. Другая была, по-видимому, прислужницей, но из благородных дев, дочь какого-нибудь стратига.
— Порфирогенита! — в ужасе всплеснул пухлыми ручками евнух.
Это была Анна, Багрянородная сестра василевсов! Но какая причина побудила ее выйти из укромного гинекея? Может быть, она возвращалась от утрени в одной из дворцовых церквей? Возможно, что этот проказливый зверек, на поиски которого она отправилась с прислужницей, был причиной того, что она заблудилась в лабиринте зал.
В тот день я впервые увидел Анну. Опомнившись, мы упали ниц. А когда поднялись, Порфирогенита все еще стояла перед нами и широко раскрытыми глазами смотрела то на евнуха, то на меня. Эти глаза были ослепительны! Глаза, унаследованные от прекрасной Феофано! Никогда в жизни, нигде и ни при каких обстоятельствах, я не видел таких огромных, глубоких, немигающих глаз. Только однажды по делам службы пришлось мне побывать на короткое время в Равенне, и там в одной из церквей я видел мозаику, изображающую императрицу Феодору. В этих устремленных на зрителей глазах есть некое подобие Анны. Они ослепили меня, закрыли своим сиянием пышную залу, малахитовые колонны, мозаики Юстиниановых побед, всю вселенную! Мгновения бежали, а мне хотелось, чтобы они остановились. Как сладко было стоять и смотреть на Анну!
Прислужница, красивая девушка с лукавыми глазами и румянцем на щеках, поймала котенка и принесла госпоже. Тогда лицо сестры василевсов озарилось смущенной улыбкой.
— Порфирогенита! — опять воздел ручки евнух. — Пристойно ли твоей особе находиться в сем месте?
Анна ничего не ответила, еще раз взглянула на меня, повернулась и ушла, наклоняя голову с женственным изяществом, как бы говоря этим жестом: «Ах, не докучайте мне вашими скучными правилами! Я знаю, что делаю!»
Она скрылась за малахитовыми колоннами, с нежностью прижимая к своей груди котенка.
Прошло еще мгновение, и Анна растаяла, как видение. Так два корабля, затерянные в пустынном море, вдруг встречаются в один прекрасный день и расходятся навеки. Шумят снасти, волнуется беспокойная стихия, а корабли неумолимо удаляются друг от друга. Уменьшается их величина, и корабельщики с волнением смотрят вслед уплывающим товарищам. Но я не знал, что отныне жизнь моя до конца дней связана с судьбою Анны.
— Скорей! Скорей! — торопил папий. — Как бы нам не опоздать к выходу.
Василевс шествовал, облаченный в пурпур и в голубой дивитиссий, неся бремя жемчугов на золотой хламиде. Препозит уже возложил на его чело диадему императоров. Под сводами гремели слова древнего латинского гимна:
Annos vitae…
Deus multiplicet feliciter…
Обширной залой Дафны, Августеоном и Октогоном, Триклином кандидатов, залой Девятнадцати экскувиторов, мимо икон, триумфальных мозаик, светильников и знамен, со свечой в руке, в облаках фимиамного дыма, в ропоте восторженных голосов и под музыку органа василевс шествовал в Лихны. Особый чин, посланный патриархом, возвестил василевсу, что приближается малый выход. Вдоль шествия рядами стояли воины. Церемониарии с позолоченными жезлами в руках вводили в залы магистров, патрикиев и стратигов. Время от времени слышался густой голос препозита:
— Повелите!
Шествие приближалось. В следующей зале, которую называют Онопод, полагается находиться друнгарию городской стражи, друнгарию императорских кораблей и спафариям, на обязанности которых нести оружие василевса. Уже слышен был волнующий шорох башмаков о мраморные плиты. И вдруг мы увидели над толпою пурпуровый балдахин, на котором покачивались пышные страусовые перья, розовые и белые. Перед василевсом несли жезл Моисея, чтобы пасти народы, и крест Константина, чтобы просвещать вселенную истинной христианской верой. Уже присоединился к шествию со своими скрибами и нотариями заведующий письменной службой во дворце, оруженосцы и другие дворцовые чины. Силенциарии в нужное время поднимали свои жезлы, сделанные из палисандрового дерева, с серебряными шарами, и тогда восстанавливалась тишина и люди с удвоенным вниманием ждали торжественной минуты. Раздавался медленный, тяжкий голос препозита:
— Повелите!
В ответ на возглас василевс благословлял свечой присутствующих…
Захватывало дыхание от этой пышности и великолепия. Из Триклина Девятнадцати экскувиторов уже несли древние, покрытые римской славой велумы. Одни из них были увенчаны золотыми статуэтками Фортуны, другие — серебряными орлами или раскрытой в благословении рукой, приносящей счастье на полях сражений. За римскими орлами следовали пышные знамена протекторов, так называемые драконы и лабарумы.
Подчиненные хранителя императорской печати запели латинский гимн. Окруженный синклитом и воинством, с лабарумом Константина над головой, в сияющей диадеме, с которой свешивались жемчужные нити, особенно оттеняющие суровость лица Василия, император показался наконец в Трибунале народу.
Здесь его приветствовали представители партии Голубых. Великий доместик, обернув руку полой белой хламиды и обратившись лицом к василевсу, трижды медленно осенил его в воздухе широким крестом. Сливаясь с музыкой органов, хоры пели:
Annos vitae…
Под сводами гремел хорал:
Многая лета!
Многая лета тебе, Автократор ромеев, Служитель господа…
Эпарх и все, кто зависел от него, а также множество народа, представители различных ремесел — свечники, серикарии, торговцы рыбой, водоносы, виноградари из долины Ликоса, каменщики, булочники, корабельщики
— и находившиеся в те дни в городе иноземцы подхватили торжественный напев.
Великий доместик еще раз поднял руку для крестного благословения.
Хор пел:
Взирайте, как утренняя звезда восходит и затмевает свет солнца!
Се грядет Василий, бледная смерть сарацин…
Мелодично и четко звякали кадила, взлетая в воздух на тонких серебряных цепочках. Впереди лежал усыпанный цветами путь в храм св.Софии. Василевсу еще предстояла длительная церемония каждения престола и прикладывания к св.Кладезю, к тому самому, у которого Христос беседовал с евангельской самаритянкой. Священные камни перевезли в храм из Самарии. Потом следовало целование любви с патриархом и другие обряды. Я их знал наизусть…
Я шел, по своему новому званию, совсем близко от василевса, и мне было грустно, что среди присутствующих на Ипподроме уже нет моего отца. Как рады были бы они с матерью, видя такое возвышение сына!
В св.Софии насыпали в кадило фимиамные зерна, чтобы благочестивый император мог совершать в алтаре каждение престола. Толпы народа — Голубые и Зеленые, Красные и Белые — поочередно приветствовали василевса кликами. Трудно было представить себе что-нибудь более величественное, чем это зрелище. У меня в сердце был праздник, но среди орлов и лабарумов неотступно сияли глаза Анны! Я понял, что теперь не будет для меня покоя на земле до конца дней, что дромоны и огонь Каллиника и оружие фем существуют только для того, чтобы служить ей.
В тот день была Троица. Священный гимн, положенный для этого праздника, начинался так:
Да возрадуется вся вселенная, ибо победа И радость царствуют у Ромеев… Слава богу, Венчавшему тебя на наше спасение…
В этот момент с василевса снимали одну диадему и надевали другую, еще более пышную. Возложив ее, патриарх вручал императору просфору и пузырек с благовонным розовым маслом, а от него получал в дар пурпуровый мешок с золотыми монетами. Все имело свой смысл и значение. Лор означал погребальные пелены, крест на скипетре — победу над адом, акакия, или киса с землею, — смертность человека, обертывание ног льняной материей, как это в обычае у поселян, и расшитая золотом обувь — смирение и блеск империи…
Впрочем, мне скоро пришлось покинуть шествие, потому что меня ждали в гавани самые неотложные дела в связи с оснасткой кораблей и приготовлением к отплытию. Бросив последний взгляд на василевса и как бы испросив его позволения, я незаметно вышел из рядов патрикиев, и когда пробирался сквозь толпу к тому условленному месту, где меня должен был ждать с мулом слуга, я вдруг увидел среди любопытных стихотворца Иоанна Геометра. Он уже несколько лет тому назад покинул Священный дворец и удалился в Студийский монастырь, где принял монашеский сан. Теперь он был не в красной хламиде, а в черном одеянии, и борода его стала длинной и запущенной. Но Иоанн с видимым интересом смотрел на шествие.
