Екатерина Великая. Владычица Тавриды - София Волгина
Бедные поселяне воздавали хвалу Вышнему, получа вольность свою и имущество, и удивлялись безкорыстию войск Вашего Императорского Величества, которые, не взирая на утомление свое, отреклись принять предлагаемую порцию, дабы не коснуться убогому стяжанию земледельническому.
Царь отзывается о сем с крайнею признательностию, отдавая должную хвалу храброму подвигу и безкорыстию войск, оный произведших.
Вашего Императорского Величества
верновсеподданнейший раб
Князь Потемкин
Июня 3 дня 1784 года. Херсон».
* * *
Странным и необычным показался императрице в тот вечер ее любимец. Он был как всегда ласков, любезен, но не так резв, как всегда и даже показался Екатерине вялым и невеселым.
– Здоров ли ты, счастье мое? – спросила она встревожено.
– Я? Конечно здоров! – удивленно повел блестящими глазами Ланской.
Она коснулась рукой его лба и отдернула ее.
– Саша! Что с тобой! У тебя жар!
Екатерина схватилась за колокольчик. Появилась Перекусихина, которая тут же исчезла, получив приказ идти за Роджерсоном. Лейб-медик появился через десять минут. Ночь Екатерина не спала: температура больного неумолимо поднималась все выше и выше. Наутро вызвали и других лекарей. Температура как будто установилась, хоть и высокая, но дальше не шла. Сашу перенесли в его покои. Екатерина, сбитая с ног, свалилась и проспала три часа. Проснувшись, не завтракая, и едва приведя себя в порядок, проследовала в его спальню. Александр был плох. При виде его она похолодела, слезы потекли градом. Ей подставили стульчик, и она села к его изголовью.
– Что с ним?
– Полагаем, Ваше Величество, скарлатина.
– Но это же не опасно?
– С Божьей помощью, надеемся, все будет хорошо.
Глаза Ланского были закрыты, синева под глазами чуть ли не переходила в черноту, ресницы неспокойно подрагивали, любимые губы запеклись, всегда розовые щеки, смертельно побледнели. Екатерина приказала всей прислуге выйти, оставив токмо Перекусихину. Она сама хотела ухаживать за больным. Вызвали всех известных врачей. Следующие четыре дня Екатерина не помнила. Близкое ее окружение сбились с ног, тщась вывести императрицу из состояния постоянного плача. Она заливалась слезами.
– Милый мой, – причитала она надрывно, – родной мой, на тебе сошелся клином белый свет. Выздоравливай поскорее, оправься скорее, прошу тебя, душа моя…
Слезы текли непрерывным потоком, но он не отзывался. Даже прежняя слабая улыбка исчезла. Изредка слегка приоткрывались тяжелые веки и тогда она нежно, как безумная безудержно целовала их.
Теперь они ничего не выражали, и она близко склонялась к ним, тщась найти в них хоть малую искру жизни.
– Сашенька, свет моих очей, прошу тебя, очнись, посмотри на меня, как я страдаю, не оставляй меня, ведь я не смогу жить без тебя!
– Господа, – обращалась она чуть ли не каждую минуту к медикам дрожащим жалобным голосом, – делайте ему все, что в ваших силах, он выдержит, он очень крепкий.
В последний, пятый день, императрица стонала и плакала, обращаясь к Саше, но больной не отзывался. Регулярно заходили и выходили лекари, она напряженно следила за каждым их движением, затаив дыхание, прижимая платок к глазам, потом после осмотра спрашивала, как он, есть ли какая надежда. Доктора растерянно разводили руками, смущенно хмурили лбы: сделать ничего невозможно. Скарлатина неизлечима. Разве токмо надеяться на чудо. Екатерина не могла поверить в неотвратимый конец. Она, вместе с Анной Степановной, Анной Никитичной и Марией Саввишной стояла на коленях перед образами, выпрашивая жизнь для Александра Ланского.
Иногда, набравшись смелости, Анна Степановна упрашивала государыню:
– Голубушка, Ваше Величество, матушка-государыня, болезнь у Сашеньки опасная, можете заразиться. Подумайте о себе и своем государстве.
Но Екатерина и слушать не хотела никаких предостережений. Она не отходила от его постели. Сама кормила, сама переодевала, сама постель меняла, сама поила лекарствами. Молодое тело горело, температура не спадала. Через четыре дня с начала болезни он уже не мог говорить, она разговаривал с ним за двоих, сама спрашивала, и сама отвечала. Смотрела в глаза и говорила без остановки, желая отвлечь его от боли и страшных мыслей. Он слабо улыбался и смотрел на нее валившимися воспаленными глазами. Наилучшие доктора из двух столиц ничего не могли сделать.
Он умер, когда она, сидя у его изголовья, заснула на несколько минут. Резко проснулась от того, что ей показалось, Александр ее зовет.
Протасова смотрела на нее и плакала навзрыд. Екатерина схватила его руки и похолодела. Глаза расширились, страшная гримаса исказила ее лицо, дыхание прервалось, и она потеряла сознание.
Похороны прошли, как в тумане. Никто не узнавал императрицы, так она похудела, лица ее никто не видел, потому что руки ее зажимали платок у глаз и рта. Она и часа не могла провести без рыданий, как будто тронулась умом: лежа в своей спальне, едва живая, Екатерина слабым голосом звала:
– Саша, Сашенька, как ты? Подойди ко мне…
Все последующие дни она тоже не помнила. Замкнулась в своих покоях, и токмо Протасова могла ее иногда побеспокоить. Единственное место, где она хотела быть, – было место его захоронения. Перед смертью Ланской успел кое-как тихо прохрипеть, что хочет быть похоронен в Царскосельском саду, напротив ее окон и вернуть в казну все, что императрица изволила ему подарить.
Заброшены были все государственные дела. Екатерина бродила по своим и его покоям, безутешно плача. Наконец, через неделю, она решила выехать в Петергоф: слишком ее пугала опустившаяся пустота без Александра и все, что о нем напоминало. Перед отъездом она увидела на столе начатое письмо Мельхиору Гримму и вдруг решила его дописать.
«Когда я начинала сие письмо, я была счастлива и мне было весело, и дни мои проходили так быстро, что я не знала, куда они деваются. Теперь уже не то: я погружена в глубокую скорбь, моего счастья не стало. Я думала, что сама не переживу невознаградимой потери моего лучшего друга, постигшей меня неделю назад. Я надеялась, что он будет опорой в моей старости: он усердно трудился над своим образованием, делал успехи, усвоил мои вкусы. Это был юноша, которого я воспитывала, признательный, с мягкой душой, честный, разделяющий мои огорчения, когда они случались, и радовавшийся моим радостям.
Словом, я имею несчастье писать вам, рыдая… Не знаю, что со мной будет, знаю токмо, что я никогда не была так несчастна, как с тех пор, как мой лучший и дорогой друг покинул меня…».
Государыня находилась уже около месяца в Петергофе,
