Избранные произведения - Лайош Мештерхази
И такого воскресенья и двух ночей, какие мы напоследок провели в тюрьме, я не желаю даже моим врагам.
Глава пятая
Побег
Рассветало. Был понедельник, одиннадцатое июля. Может быть, это уже последний понедельник, может быть, им начинается последняя неделя нашей жизни…
Нерадостные мысли одолевали меня этим ранним утром: в пятницу суд, приговор. В субботу на рассвете… Старший надзиратель выкрикнул во дворе наши имена.
«Прокуратура!..» — мелькнуло у меня в голове.
— Ну, давай, давай! Живо! Все только вас и ждут.
Я с облегчением вздохнул. Нет, не в прокуратуру, пока только снова в строй — мы отправляемся с Чумой собирать вишню.
Натянув на себя тюремную одежду поверх гражданской, мы взяли плащи и сумки. Надзиратели нам на этот раз ничего не сказали — они привыкли, что мы в течение трех дней делали так же.
Во дворе у пирамиды ружей по команде «вольно» стояла и ждала приказа рота жандармов. Они пришли походным маршем, ботинки у них были в пыли.
Это было подкрепление охране.
По дороге в сад возле меня оказался Шёнфёльд.
— Когда будут вас судить? — спросил он тихо, не поворачивая головы.
— В пятницу.
— Чего ты ждешь?
— Чего? Веревки!
— А ты попробуй бежать!
— Я хотел, но теперь уж…
— Попробуй, все-таки это лучше, чем…
— Слушай, давай и ты с нами. С Белой втроем и убежим!
Он покачал головой:
— Трое это заметно… У меня есть немного денег, пятьдесят крон, я вам отдам их.
— Спасибо. У меня есть деньги. Еще и на тебя хватит. Побежим, а?
— Нет, я говорю, что заметят. Нас всех троих и схватят. Бегите с Белой. Потом я тоже попытаюсь, но вы бегите, и сегодня же!
— Бежать? От Чумы?
— Но ведь от палача еще труднее!.. Я тем временем отвлеку внимание часовых.
— Ну вот, будешь еще подставлять себя под удар! Бежим лучше вместе. Тебя тоже ждет суд и тоже обвинение в «массовых убийствах…»
— Ну, еще не скоро! Этого я еще успею избежать.
Но не избежал, бедняга. А присоединиться не хотел ни в какую, как я его ни уговаривал.
— Нет, вдвоем вам скорее удастся! — говорил он, — А я попробую отвлечь их внимание… А случай еще представится, и я убегу по проторенной дорожке.
Когда мы уже пришли на место, то старик попросил старшего надзирателя, чтобы тот отпустил меня ремонтировать инструмент — я ведь слесарь, знаю, что к чему. Мы остались вдвоем в давильне.
— Вот видите, не доверяете мне! — начал он с упреком, покачал головой и стал ходить взад и вперед, еле передвигая ноги в огромных неуклюжих башмаках. — Не доверяете. Я же вам говорил и думал, что вы и другим скажете. Ну, другу своему да еще этому еврею. К чему вам всовывать свои шеи в петлю!
Я не ответил, продолжая усердно колотить по искривленной мотыге. Ну что я мог сказать? Быть откровенным — рискованно, ведь он все-таки служит в тюрьме. Но если все это у него от души? Я не хотел его обидеть и показать, что ему не доверяю. И сделал вид, что из-за стука молотка не слышу его слов. Бедный старик, сколько раз потом я в душе просил у него прощения! Едва волоча ноги, он подошел ко мне и наклонился к самому уху.
— Я ведь люблю ваших… ну, одним словом, коммунистов. Право слово, люблю…
Я смотрел на большую плешивую голову, огрубевшие в застенке черты лица, скорбную складку у рта, выцветшие глаза.
Оставив работу, я повернулся к нему.
— Но если так, почему вы сами здесь, старина? Вы же свободны, свободны, как птица, вы же уже отсидели свое и можете уйти отсюда.
Он стоял и смотрел куда-то вдаль.
— Могу уйти… Куда? Куда я могу уйти? В деревню, на посмешище? Убийца… В Будапешт, где я никогда не был? Клеймо-то осталось, и я преступник. Ведь все равно и жизнь — тюрьма и в душе тюрьма. Одна жизнь бывает у человека… Моя — вот такая.
— Ну что вы! — Я старался его утешить. — Вы бы могли еще работать, обзавестись семьей. Сколько вам лет? Настоящей-то жизни вы и не видели.
Он покачал головой:
— Нет, я уже конченный человек. — Потом добавил: — А в жизни я много видел, очень много. И домом моим стало это заведение, здесь мне лучше, чем там, на воле… Нет, я уже конченный человек… А коммунистов тем не менее люблю…
— За что же вы любите нас?
Ответ показался мне странным.
— Я люблю коммунистов, — сказал он, — за то, что они не разрешают, чтобы с девушками обращались, как с половой тряпкой.
Я посмотрел на своего собеседника недоумевающим взглядом.
Пролетарская диктатура провела много мероприятий. В числе прочих позорных пережитков прошлого мы уничтожили проституцию, раскрепостили женщин… Но как случилось, что из всего проделанного нами за сто тридцать три дня одно только это мероприятие так потрясло душу старика.
Позднее я узнал его историю.
Уже будучи на воле и приехав в Советский Союз, я встретился там с товарищем, который попал в Россию прямо из Ваца в результате обмена военнопленными. Он хорошо знал добровольного узника. Они даже подружились в свое время, и тот рассказал ему свою трагедию. Родом был он из Альфёлда, из местности Ясшаг. С детства полюбил он одну деревенскую девочку. Она его тоже. Они обручились. Когда ему исполнился двадцать один год, его забрали в армию. Много земель он обошел: Штирию, Италию, Галицию. Девушка жила в прислугах у одного трактирщика. Это был довольно большой трактир, и, как это часто водилось, он одновременно служил публичным домом для более состоятельных посетителей. Девушка была очень хорошенькой, а три года — время не маленькое. Письма приходили редко. Подарками, деньгами, угрозами, а может быть, просто силой заставлял трактирщик девушку не только прислуживать посетителям…
Прошло три года. Парень возвращался домой и уже в поезде услышал, что стало с его возлюбленной. Он тут же пошел в трактир и увидел собственными глазами: накрашенное лицо, завитые волосы, шелковая блузка и испуганный взгляд.
Он приехал домой, чтобы жениться. Три года мечтал он о том, как они заживут вместе, и вот теперь в один миг все это рухнуло. У несчастного помутился рассудок, он вытащил нож… На шум прибежал трактирщик. Он убил и его. Потом он хотел