Избранные произведения - Лайош Мештерхази
Бела тоже покраснел и не знал, куда девать руки и ноги. Только бы ничего не заметили!
Мы на всякий случай снарядились для побега. Кто знает, — может быть, именно сегодня нам удастся выполнить план и убежать. На свою гражданскую одежду мы натянули тюремное одеяние. Пентек обратил внимание:
— Вам будет жарко.
— Теперь уж не стоит раздеваться, если будет жарко, потом сбросим, ваше благородие.
Утро было прохладное, ветреное, и он подумал, возможно, действительно жарко не будет, и еще даже поддакнул: правильно, мол, что надели. Моя гражданская одежда состояла из коричневого полотняного костюма, того самого, в котором меня арестовали августовским утром 1919 года.
— Ну хорошо, — и он отошел.
Но вот поверку начал делать разводящий.
— Да вы что, решили, что на прогулку идете, что ли? Плащ, куртка, сумка? Сбросить сейчас же все! Возьмите только сумку для провизии.
Но мы стали уверять его, что если пойдет дождь, то плащ окажется очень кстати, а сумка — ведь в ней то же самое, что и в казенной, уж разрешите ее взять!..
У Белы была широкая дождевая накидка, у меня — непромокаемая куртка. Наконец надзиратель успокоился, и мы отправились.
Работало нас в саду человек двести, надзиратель разбил нас на несколько больших групп. В центре хозяйства стоял домик садовника, рядом — инструментальный склад и колокольня. Ее выстроили здесь не в силу преклонения перед господом богом — ударом колокола оповещали начало перерыва: в девять часов завтрак, в двенадцать на обед и в шесть вечера конец работы. В случае какой-нибудь тревоги тоже били в колокол. Звон его был слышен очень далеко, да и неудивительно, так как он, пожалуй, не уступал силой звука колоколу Вацского собора.
В домике садовника жил бывший каторжник, он распределял заключенных на группы для работы, раздавал инструмент. Это был скрюченный, лысый человечек лет шестидесяти, может быть, семидесяти, а пожалуй, только пятидесяти. Кто угадает возраст старого заключенного! Присудили его к пожизненному тюремному заключению бог весть когда, еще молодым. Отбыв пятнадцать лет наказания, он получил помилование, но так и остался здесь.
По доброй воле отказавшись от свободы, он носил одежду заключенных, довольствовался тюремной пищей. Плату? То получит несколько крон, а то и не получит. Он мог ходить в город, только вряд ли пользовался этим правом.
Впрочем, в тюрьме он был «важным господином», поважнее самого старшего надзирателя. Немудрено: надзиратели приходили и уходили, задерживаясь только на несколько лет. На его глазах сменилось бог весть сколько надзирателей, но он неизменно оставался. Все писаные и неписаные законы тюрьмы, ее обычаи, ее историю знал он назубок.
Мы стояли в очереди за инструментом, и, когда я дошел до него, он вдруг пристально посмотрел на меня и сказал:
— Подождите.
Он роздал заключенным корзины, ножницы, мотыги, а меня пропустил. Но вот он вернулся, остановился около меня и как-то странно, почти одними губами прошептал (в тюрьме люди умеют говорить так, что вблизи все слышно ясно и четко, а на расстоянии вытянутой руки уже ничего нельзя понять):
— Бежать хочешь? Это, конечно, хорошо, только делай это как можно скорей. В виноградниках тебя не заметят, в конце есть асфальтированная дорога. Охраны теперь там нет. Я дам тебе работу в черешнике, надзиратель там Шандор, порядочный человек. Только косоглазого берегись, этот надзиратель — шпик. Делай все осторожно, желаю удачи!
И передал мне корзину.
Я не знал, как поступить: благодарить старика за помощь и совет или все отрицать и сделать вид, как будто я ничего не понимаю? Стоит ли вообще пытаться бежать после этого?
Кто знает, что это за человек? Убийца, осужденный пожизненно, добровольно оставшийся заключенным. Здесь о нем говорили как о человеке малость придурковатом. Но, с другой стороны, я уже сказал, что он играл роль большую, чем сам старший надзиратель. Откуда он взял, что я хочу бежать, каковы его намерения?
Я сделал вид, что из его слов ровно ничего не понял. Отыскал Белу и присоединился к работающим. Часть нашей группы собирала ягоды с земли, часть рвала их, взобравшись на деревья. Я тоже выбрал дерево повыше и залез на самую верхушку; за листвой снизу меня трудно было рассмотреть, я же видел насколько хватал глаз и мог свободно ориентироваться.
Да, действительно, все можно сделать так, как сказал старик. По соседству с черешней начинался виноградник; в пятидесяти метрах от того места, где мы работали, стоял домик давильни, перед ним — стол из мельничного жернова и деревянная скамейка. В конце виноградника дороги не было видно, можно было лишь догадаться, что она идет где-то между кустами. С двух сторон, обозначая границу тюремной территории, у дороги стояли сторожевые вышки. Сколько я ни смотрел, часового в башне не видел. Возможно, он был внизу или пошел поразмяться.
Приставленный к нам надзиратель был таким, о каких заключенные могут только мечтать. На месте он не стоял, заговаривал частенько с кем-нибудь из нас, на дружбу не напрашивался, но крика и брани мы тоже от него никогда не слышали. И когда мы у него на глазах ели вишни, то он делал вид, что не замечает. Да и сам порой запускал руку в корзину. Он даже предупредил нас: смотрите косточки по сторонам не выплевывайте, собирайте в карман, а пойдете домой, — где-нибудь по дороге выбросите. В полдень пришла его дочка и принесла ему в базарной кошелке обед. Мы насыпали ей туда ягод, бери, мол, твой отец заслуживает больше, чем начальство из министерства юстиции, которому посылают фрукты в огромных закрытых брезентом корзинах (я-то это знал, так как работал разносчиком посылок).
Во время обеденного перерыва все расположились прямо под деревьями. Я же с Белой и еще третьим товарищем — его звали Шёнфёльд, он работал во время пролетарской диктатуры в профсоюзе, — направились к давильне. Надзиратель спросил, куда мы идем. Я ответил, что там удобнее, так как есть стол. Прозвенел колокол, но мы остались сидеть. Нас звали, начали искать, но мы решили некоторое время выждать. Спустя несколько минут мы присоединились к остальным. Я на ходу застегивал пуговицу, сделав вид, как будто ходил по своим неотложным делам.
Надзиратель замечания нам не сделал, только пробормотал:
— Ну, живо, живо!
Вечером к складу с инструментами снова подошел старик.
— Не слушаешь меня! — Он неодобрительно покачал головой. — Чего вы хотите? Висельцы? Думаешь, я не знаю? Я, брат, все знаю. Они попросили для охраны пополнения, — он наклонился к самому моему уху, — жандармов! Когда те придут, тогда уже, поверьте мне,
