Избранные произведения - Лайош Мештерхази
Такова история.
Только после его рассказа я понял, почему именно меры по уничтожению проституции убедили старика в том, что пролетарская диктатура — справедливое, хорошее дело. И, наверное, он много размышлял о том, что жизнь могла сложиться совсем по-другому, если бы не искалечили его возлюбленную. Он видел, что ничего подобного при пролетарской диктатуре произойти не могло. Но ведь, пожалуй, многие так: понимают, что такое резолюция, только тогда, когда она принесет им что-либо лично, в чем-то улучшит жизнь.
— Идите собирать черешню, — сказал старик, — а я пойду с другой стороны в виноградник. Теперь уже прибыли жандармы, однако возможно, что они станут в караул только после обеда…
Оставалось минут десять до перерыва, я стоял в это время у весов, принимая собранные ягоды. В двух шагах от меня был часовой. Двое уголовников бросили на весы корзину. И в это время ко мне подошел старик. Он принес проржавевшие и зазубренные садовые ножницы и, сделав вид, что хочет объяснить, что с ними нужно делать, прошептал: «Путь свободен».
Ударил колокол.
Заключенные маленькими группами рассеялись под деревьями. Я пошел на обычное место к столу. Шёнфёльд и Бела последовали за мной.
— Опять он со своими барскими замашками, — заметил часовой, — чтоб черт ему в кишки забрался! Вы сами можете убедиться, какие большие господа ваши «товарищи», — бросил он нам вслед, обращаясь к остальным заключенным.
Я расстелил на столе бумагу, а сумку с хлебом и салом, улучив удобный момент, бросил в кусты.
— Что ты делаешь? — спросил Бела.
Во мне вдруг созрело бесповоротное решение.
— Бежим.
— Сейчас? — испугался он.
Бывает так с человеком: недели, месяцы он все что-то подготавливает, а когда надо действовать, его вдруг охватывает паника. У Белы тут же возникла дюжина всяких отговорок.
— Посмотри на тюремщика! Он говорит о нас, ты видишь — он все время сюда смотрит…
— Вот уж буду рад, — ответил я, — что именно этот жулик попадет из-за нас в беду. Другого я все-таки пожалел бы.
— Но ведь прибыли жандармы!
— Так они вообще теперь здесь останутся. И поверь, завтра положение не станет лучше, наоборот, ухудшится.
— Давай подождем, посмотрим, что будет, новый план выработаем, с Шалго поговорим.
— А если через час явится посыльный и скажет, чтобы нас отправляли в Будапешт, в прокуратуру?
— Тогда мы всегда сможем ускользнуть по пути. — У моего друга даже дрожали углы рта.
Я видел, что мне уже ничего не остается делать, и заявил:
— Если ты не идешь, я отправляюсь один.
Шёнфёльда я так и не смог уговорить присоединиться к нам. Вскоре он нас оставил. Он, дескать, теперь отвлечет внимание часовых и сделает все, чтобы мы могли скрыться незамеченными, а сам убежит позднее. Бела это поддержал — не лучше ли, мол, и ему уйти с Шёнфёльдом.
— Хорошо, я уже сказал, что пойду один.
Мы еще раньше проведали, что Чума любит слушать неприличные анекдоты. Шёнфёльд, отойдя, сел под дерево напротив нас. Он знал великое множество анекдотов и принялся рассказывать их один за другим. Через несколько минут мы уже слышали дикое гоготанье. Шёнфёльд сел напротив нас с тем расчетом, что часовой будет, конечно, следить за каждым его словом и поэтому повернется к нам спиной.
Перерыв подходил к концу. Я прислушался. До меня доносились только отдельные обрывки фраз, Шёнфёльд рассказывал какой-то очень длинный анекдот, и я видел, как внимательно и с каким огромным интересом, раскрыв рты, слушают его заключенные и часовой.
Я сделал вид, как будто ищу что-то под столом. Рывок — и я уже в винограднике. Вперед! Согнувшись в три погибели, я стал пробираться за своей сумкой. Пока ничего страшного нет, даже если поймают: мог объяснить, что пошел по своим неотложным делам.
Прямо возле меня пролегала межа. Возможно, она ведет к гравийной дороге — до нее метров триста. Я оглянулся назад: сидевшие под деревьями видеть меня уже не могли. Заметить меня мог лишь тот, кто стоял в конце межи.
В голове молниеносно пронеслось: может быть, было бы лучше, если бы я еще ждал. В подобную минуту, что греха таить, человек боится, утопающий всегда хватается за соломинку. Но нет! Я уже ясно сознавал, что каждый час промедления мог только осложнить нашу судьбу, но не улучшить.
Вперед, вперед! Пути назад нет.
Я полз на четвереньках по мягкому, рассыпающемуся песку, между правильными, хорошо окученными рядами виноградных кустов, быстро, как только мог. Иногда осторожно оглядывался. Переползал на соседнюю межу и некоторое время продолжал путь там.
Вскоре я услышал у себя за спиной чье-то тяжелое дыхание. Я оглянулся: Бела, согнувшись, во весь дух бежал за мною следом. Догнал он меня уже на широкой дороге, как раз в то время, когда колокол возвестил окончание перерыва.
Теперь еще одну-две минуты мы могли быть спокойны. Я ведь их уже приучил к тому, что опаздываю. И в пятницу и в субботу после перерыва я каждый раз, старательно застегивая пуговицы, приходил на рабочее место спустя несколько минут после звонка колокола. Так что у нас есть еще немного времени и мы сможем уйти на довольно большое расстояние.
Дорога, посыпанная щебнем, пересекала садовое хозяйство с юга на север. В конце ее по обеим сторонам виднелись смотровые вышки. Часовых там не было. Сама дорога была исправная, в две повозки шириной; едва ли по ней ездили каждый день, разве лишь во время сбоpa фруктов и винограда. Здесь мы уже не могли ползти. Я выпрямился. Несомненно, очень неприятное ощущение доставляет мысль, что вот теперь твоя голова — хорошая мишень для пуль и что враг, который тайком подстерегает тебя, может, уже поднимает ружье, а его взгляд примеривается к мушке.
— Иди за мной, — шепнул я Беле. — Если что случится, то сразу в виноградник! Ты налево, я направо! По крайней мере один из нас сможет спастись. А пока нажмем!
И мы бросились вперед что было сил. Но, бог ты мой, какой шум разнесся в этой мертвой тишине от стука наших каблуков! Казалось, каждый шаг слышен на километры. Правда, бег нас пока не утомлял, я ведь уже говорил, что мы хорошо натренировались. На ногах у нас были свои ботинки, в тюремных было бы потруднее.
Метрах в пятидесяти от смотровой вышки мы немножко замедлили бег. Я осмотрелся вокруг. Нигде никого. Казалось, сердце выскочит из груди, когда мы одолевали последние метры до границы хозяйства.
