Юрий Щеглов - Победоносцев: Вернопреданный
При пламени свечи
Он открыл дверь в уютный кабинет жены и у видел, что она сидит за книгой. Но читала ли Екатерина Александровна? Свет рисовал тонкий профиль, а волосы делал более темными, чем они были от природы. «Уехать бы в Москву», — с тоской подумал Константин Петрович. Ему казалось, что там тише, спокойней, теплее. Родовое гнездо в Хлебном манило и обещало забвение. Он понимал, что выехать из Петербурга не позволят, могут расправиться и по пути, да и удобств привычных в старой столице уже нет. В Лавре, что ли, укрыться? И в Лавре сыщут, чего доброго устроят манифестацию. Он молча смотрел на Екатерину Александровну, мучительно припоминая название ранней повести старшей сестры Варвары, опубликованной в 1830 году, когда ему не исполнилось еще и трех лет. Он опустился в кресло рядом с женой и снова вгляделся в тонкий, единым штрихом обведенный профиль. Наконец в сознании всплыла книжная страница: рассуждения Варвары назывались «Верность дружбы, нежность любви». В Хлебном литература и история — российская словесность и российская история — находились на первом месте, но на первейшем держали назидательные сочинения. Книги толпились на полках, лежали стопками, и обложки их сияли драгоценным янтарным цветом в неверных бликах, отбрасываемых канделябрами.
Сейчас Константин Петрович завершал перевод Евангелия от Луки. Революция, Витте и даже изменивший к нему отношение государь в таком деле не могли стать серьезной помехой. Здесь им руководили высшие силы, неподвластные земным владыкам. Он ощущал приближение небытия, и перевод Нового Завета с церковно-славянского — достойное окончание жизненного пути. Ему было приятно, что рядом с каноническим текстом его имя будет соседствовать с именем Василия Андреевича Жуковского. Екатерина Александровна считала, что он точнее Жуковского передает чувства евангелистов. Она никогда не лицемерила.
— Да это и объяснимо! Ведь ты юрист, правовед. В тебе удивительным образом сплелись три начала — стремление к точности, природная поэтичность и высочайшая религиозная культура.
Он поднял руку жены и поцеловал запястье. Через мгновение он пойдет к себе и будет молиться. Молитва увлечет его в другой мир. Затем возвратится в кабинет и поработает при пламени свечи до позднего вечера. Осенний дождь за стенами нарышкинского палаццо усилился. Непогода очистила и омыла Литейный проспект. Никто срывающимся голосом не заорет под окном:
Вставай, подымайся, рабочий народ,Вставай на борьбу, люд голодный…
Страстная революционная мелодия растворится в величественных и вечных древнерусских напевах, звучащих внутри.
Carabus Zubkovii
Константин Петрович не любил Герцена за многое, в том числе и за то, что знаменитому беглецу ничего не стоило обгадить любого человека, который не пожелал следовать нелепым и безумным призывам или, наоборот, следовал им, но чем-то личным не угодил. Константин Петрович считал Герцена организатором российского беспорядка, который и привел к нынешнему тяжкому положению. Любитель вкусно и с удобствами пожить, клиент банкирского дома Джеймса и Лионеля Ротшильдов принадлежал, по мнению Константина Петровича, к категории людей, по случайности рожденных в России и далеких от русской жизни.
A propos, странно, что Джеймс Ротшильд жил в Париже, а Лионель в Лондоне — естественнее наоборот. Отец беглеца Яковлев заклеймил себя связью с Бонапартом в опаснейшие для родины дни, за что по справедливости и отведал, кажется, каземата в Петропавловской крепости. Сын повел позднее атаку на правительство из-за рубежа. Все это, разумеется, не могло не отталкивать Константина Петровича от лондонского эмигранта. Но вот чего отнять у Герцена он не хотел — это дара ловко и мастерски очертить, правда, внешне и не вдаваясь в подробности, характер и изменчивый облик разных людей. Извращая историю, делая ее однобокой и безрелигиозной, Герцен заводил общество в тупик, предлагая единственный выход из него — революцию. Он не понимал, что, когда полуграмотный и полуевропейский офицерский сумбур, прикрывающий экономические обиды, проникнет с Сенатской в народную толщу, — беды не миновать. Пугачевщина, напялившая на себя изодранный зипун с позументами, покажется пустяковой игрушкой. Кровавый ледяной панцирь затянет Россию и отбросит от европейской цивилизации на долгие годы. Однако писать незаконнорожденный умел, умел и видеть, но с одного угла — не вокруг.
В конце пути все как бы и сошлось. Не так давно он открыл «Былое и думы» Герцена. Читалось в незапамятные времена, но надобно было возобновить впечатление от главы, где мемуарист вспоминал некоего В., спрятав под инициалом прощенного декабриста Василия Петровича Зубкова, которого наградил иронически титулом московского либерала. Год назад Константин Петрович сам выпустил о нем необширный очерк, прежде напечатанный в «Русском архиве» у Петра Бартенева. Совпадений, конечно, обнаружилось предостаточно, но угол зрения отличался в корне. Зубков у Константина Петровича характеризовался как энергичный государственный деятель сложнейшей эпохи, образованный человек, пытливый энтомолог и достойный член Московского общества испытателей природы. Жук его имени — Carabus Zubkovii — давно известен российским ученым. У эмиграйта, не пожелавшего работать в России и для России, Зубков представлен трусоватым барином, жонглирующим либеральными ценностями, однако не желающим помочь третьестепенному стихотворцу Огареву, схваченному полицией за какие-то противоправительственные шалости и длинный язык. Не сумел организовать на дело, ему нужное, — так и припечатал. Вполне в герценовском духе. Кого он только не обливал грязью, даже близких по духу революционистов: Георга Гервега, например, немецкого поэта, во многом превосходящего литературным дарованием и Огарева, и самого Герцена. Не постеснялся — подноготную выскреб да преподнес читателю. Стихи немецкого якобинца Гервега Константин Петрович знал, но музы Фридриха фон Салле и Иоганнеса Шерра были ему милее. «Звуки и тихие песни» Шерра Екатерина Александровна в Зальцбурге часто читала по вечерам вслух. Герцен поступил с Гервегом, этим железным, по словам Гейне, жаворонком, в соответствии с собственной натурой.
Новобранцы
Василия Петровича Зубкова, первого своего начальника, обер-прокурора VIII департамента Сената, Константин Петрович в молодости искренне почитал. Он видел в нем силу, которая пыталась улучшить русскую жизнь, упорядочить ее, отнюдь не прибегая к радикальной ломке, оставляющей после себя лишь груду развалин и расстройство общественных отношений. Переступив порог зубковской канцелярии и очутившись в присутственной комнате, где на плафоне было начертано: «Хвалится милость на суде», Константин Петрович дал себе клятву, что он без устали будет трудиться, защищая идею постепенного прогрессивного эволюционирования, будет добиваться улучшения законодательства, нравственного и культурного усовершенствования исполнителей закона и тех, для кого они пишутся. Зубкову подобные взгляды импонировали, и молодой правовед в действительном статском советнике нашел не просто покровителя, но и союзника. Канцелярии судебных департаментов нуждались в свежей крови. Старые дельцы должны были уступить места новобранцам, и министр юстиции граф Виктор Никитич Панин, более двадцати лет занимавший кресло и при Николае I, и при Александре II, председатель различных редакционных комиссий и участник подготовки крестьянской реформы, кое-что понимал в действиях государственного механизма. Он не относился к лучшим министрам юстиции в России, но все-таки постарался потеснить старые кадры в одряхлевших канцеляриях, давая дорогу молодежи.
В московские департаменты Панин направил солидное подкрепление. Однокашники Победоносцева становились, правда, не сразу и не вдруг, помощниками столоначальников, а потом и столоначальниками. Секретарские и обер-секретарские вакансии получали лучшие и недурно оплачивались. Первая должность стоила казне шестьсот рублей в год, вторая — с приставкой «обер» — тысячу! Помощнику столоначальника без штатного места выдавали пособие в двадцать рублей, а при зачислении в штат — двадцать три рубля с копейками. Правоведы сплошь и рядом выходцы из высшего слоя. Деньги для них не главное. Молодой князь Сергей Урусов, быстро завоевавший авторитет и столь же быстро переведенный на должность обер-секретаря, работавший главным помощником Зубкова, жалованье жертвовал бедным чинам руководимой им канцелярии. За короткий срок Панин влил в сенатские департаменты Кремля несколько выпусков Училища правоведения. Как некогда архивные юноши пушкинского разлива вроде Алексея Веневитинова, брата рано умершего талантливого поэта, заполнили помещения, принадлежавшие Московскому архиву министерства иностранных дел, так и ватага юных правоведов ворвалась в затхлые, уставленные шкафами коридоры судебных департаментов. Пушкина среди них, к сожалению, не оказалось, но будущие знаменитости встречались, и в немалом количестве. Сын писателя Иван Сергеевич Аксаков взял сюда панинское распределение. Будущий министр юстиции Дмитрий Николаевич Набоков составил себе превосходную репутацию в одном из сенатских департаментов. Он был дедом славного русского романиста и поэта Владимира Владимировича Набокова и отцом не менее добросовестного юриста, управляющего делами Временного правительства Владимира Дмитриевича Набокова, которого убили фашиствующие подонки Таборитский, Шабельский-Борк и прочие во время покушения на Павла Милюкова.
