Юрий Щеглов - Победоносцев: Вернопреданный
Сам блестящий стилист, Константин Петрович отдавал себе отчет в том, что сочинения отца и издания, которые он редактировал, далеко отстали и не соответствовали уносящийся вперед эпохе. Ни дневник о Московском разорении, который родитель буквально создавал, уезжая, в Бельково; под Кострому, к Павлу Антоновичу Шипову, отцу прощенных декабристов, ни журнал «Детский вестник», выпущенный сразу после Отечественной войны 1812 года, ни призывы хранить чистоту речи не могли укрыть от читателей и слушателей тот прискорбный факт, что Петр Васильевич стал на творческую стезю со значительным опозданием и, как тогда говаривали, кутейничество в нем ощущалось довольно явственно. Да что стыдиться! В самом графе Михаиле Михайловиче Сперанском дух кутейничества жил.
Константин Петрович хранил издания отца и брата бережно, на специальной полке и нередко открывал, иногда пробегая глазами давно знакомые строки. Брат обладал широтой взгляда, владел европейскими языками и был отменным журналистом. Лучше прочего ему удавались очерки и короткие эссе, хуже — прозаические опусы с современными сюжетами, запутанными интригами, случайными и недолговечными образами, правда, ловко очерченными. Рассказ или даже небольшая повесть «Мамзель Бабетт» появилась в 1842 году у Осипа-Юлиана Ивановича Сенковского — знаменитого барона Брамбеуса — в «Библиотеке для чтения». Между прочим, в разделе «Русская словесность» на несколько лет раньше увидели свет «Пиковая дама», «Кирджали» и «Песни западных славян». Пушкин напечатал у барона Брамбеуса три сказки и пять или шесть стихотворений. «Библиотека для чтения» восторженно отозвалась о «Повестях Белкина», «Анджело» и, что весьма важно, об «Истории пугачевского бунта». Потом Сенковский переметнулся во враждебный лагерь Булгарина и Греча, стал плести всякий вздор и опомнился только после гибели поэта.
Характер барона Брамбеуса страдал неустойчивостью, но вкус Осип-Юлиан Иванович имел отменный и талантливое от модной ерунды умел отличать. Сергей Победоносцев сразу привлек внимание Сенковского не только знанием польского языка и польской культуры, что в среде русского офицерства и чиновничества нечасто встречалось. Сергей Петрович, писавший иногда под псевдонимом Непомнящий, свободно использовал разные жанры журналистики — от серьезной и исторически мотивированной статьи до занимательного путевого очерка и мелкой анонимной заметки. В 1843 году он опубликовал у добрейшего Михаила Петровича Погодина в «Москвитянине» эссе о Николае Копернике и внес ясность в разгулявшийся спор, в котором принимал участие и Александр Герцен.
В «Отечественных записках» Андрея Александровича Краевского, который буквально увел из-под носа у других редакторов пушкинский «Аквилон» и помогал великому поэту в издании «Современника», Сергей Победоносцев напечатал повести «Милочка», «Няня» и «Походная барышня». Краевский вместе с Жуковским и Вяземским выносил гроб из квартиры на Мойке, разбирал бумаги Пушкина и приводил в порядок библиотеку — книги, к которым Александр Сергеевич обращался в предсмертные минуты. Именно Краевский в пятом номере «Литературных прибавлений» к «Русскому инвалиду» от 30 января 1837 года обнародовал не понравившийся властям некролог, созданный — иного слова не подберешь! — князем Владимиром Федоровичем Одоевским, где он назвал Пушкина солнцем русской поэзии. Долгое время Краевского вообще считали автором этого лучшего поминовения погибшего гения.
Фонтан Мольера
И наконец, незадолго до смерти Сергей Победоносцев предложил «Отечественным запискам» серию очерков «Путевые записки русского по Европе». Легкое, быстрое, летучее перо молодого наблюдателя эскизно запечатлело главные приметы мелькавшей, как в калейдоскопе, жизни, схваченные им будто бы мимоходом, однако выражавшие самую суть увиденного. Наиболее удались брату, считал Константин Петрович, парижские впечатления. Константин Петрович любил театр и после возвращения в Хлебный переулок нередко покупал билеты на представления французской и русской трупп в Москве. Брат неплохо знал польский театр, — регулярно писал о нем, обладая точным и критичным взглядом. Прелестная Варшава, пахнущая ароматами французских духов, воспитала в нем изящный вкус и требовательность. Театры он посещал едва ли не еженедельно, ибо состоял при военном губернаторе Сергее Павловиче Шипове и позднее служил при нем в Казани, славившейся театральными представлениями и принимавшей известных гастролеров. Если первым начальником у Константина Петровича был прощенный декабрист Василий Зубков, то брат Сергей пользовался покровительством другого прощенного декабриста — Сергея Павловича Шипова, ставшего генерал-адъютантом в июле 1825 года. Старший из братьев Шиповых — оба состояли в Союзе спасения и Союзе благоденствия и оба являлись членами Коренного совета, причем Ивана Павловича принял в организацию Пестель, — так вот, старший сделал блестящую карьеру, участвовал в русско-турецкой войне и подавлении польского восстания в 1831 году. Петр Васильевич каждое лето гостил у Павла Антоновича Шипова, служившего солигалическим уездным предводителем дворянства. Именно там он писал дневник о Московском разорении, который напечатал «Русский архив» через пятьдесят лет после смерти Петра Васильевича.
Эта странная связь с прощенными декабристами наложила отпечаток на судьбу Победоносцевых и особенно на характер Константина Петровича. Читая тексты брата о превратностях человеческого бытия и удивительных коллизиях, которые создавала русская жизнь, он постоянно задумывался над ролью верховной власти в мирских делах. Вот и сейчас на волне революционной бури, которая увлекала в смертельную пучину, он с горечью вспоминал о старшем брате, покинувшем юдоль земную в молодые годы и не успевшем сотворить то, что ему предназначил Господь Бог, наделив изрядным талантом.
Константин Петрович подошел к книжному шкафу и вынул из ряда старых изданий книжку «Библиотеки для чтения», где появились путевые записки брата. Открыв наугад, он зачитался, восхищаясь простотой и вместе с тем изощренностью передачи первых парижских впечатлений: «Большой парижский дом — это целый город в малом виде, со всем его разнообразным населением. Каждый этаж имеет свой отличительный характер. Роскошь и нищета, трудолюбие и леность, добродетель и порок сошлись тут под одною крышею. И везде женщины. В редком окне не увидите вы женской головки, как будто весь дом наполнен только ими.
Чем больше смотришь на парижанок, тем короче знакомишься с ними. Каждая парижанка — кокетка от рождения. Кокетство составляет их лучшую добродетель и худший порок, и надобно свыкнуться с ними, чтобы не увлечься этим прелестным недостатком…»
Константин Петрович перевел взгляд на другую страницу. Очерки нравов удавались брату: «При ярком свете бесчисленных фонарей, превращающих темную ночь в светлый день, все женщины кажутся хорошенькими, все мужчины красавцами. L’habit râpé уходит тут за модное платье, румяна и белилы иных женщин за свежесть молоденького и красивенького личика… Парижанин знает все это и не поддается обольщению, на которое, как на уду, попадается доверчивый иностранец, ослепленный невиданным им блеском. С улиц, с еще более великолепных бульваров парижанин идет в театр — это существенное, необходимейшее его развлечение…»
И далее брат подробно описывает парижские театры, которых там более четверти сотни — больших и малых. Перед парижанином одна трудность — трудность выбора.
«Нет, Лондон и Зальцбург мне милее», — подумал Константин Петрович. Он, однако, перевернул два-три листа и наткнулся на восхитительное изображение знаменитого фонтана Мольера: «В доме, к угловому фасаду которого прислонен памятник, жил последние годы своей жизни и умер Мольер. Поэт представлен сидящим, с свитком в руке, в положении человека, обдумывающего предначертанный план нового произведения. Статуя вылита из бронзы, по рисунку Висконти. По сторонам пьедестала из белого мрамора, утвержденного на гранитном фундаменте, из которого вытекает в бассейн тремя ручьями фонтан, поставлены две аллегорические статуи из белого же мрамора, изображающие муз комедии и драмы. Обе фигуры работы Прадье. В руках держат они свитки, на которых вырезаны названия лучших произведений поэта; полные ожидания взоры обеих муз устремлены на него, безмолвного и задумчивого. Весь монумент десяти метров вышины…»
И Константина Петровича восхитила мощная фигура Мольера, когда он смотрел на фонтан, извергавший сверкающие струи на углу улиц Ришелье и Траверсьер. На пьедестале была вырезана четкой вязью надпись: «Molière né le 15 janvier 1622, mort le 17 fevrier 1673; souscription nationale». Над монументом возвышался полукруглый фронтон, поддерживаемый с каждой стороны двумя колоннами коринфского ордера с антаблементами[25]. Барельеф на фронтоне изображал гения, увенчивающего имя Мольера. Да, брат умел лаконично и красочно воссоздать с помощью печатного слова произведение искусства, в некотором роде выступив соперником мастеров, сотворивших его. Константин Петрович прикрыл веки, и вдруг перед ним возникла эта громада шестнадцати метров в высоту. Она производила мощное впечатление. Прошло несколько минут, пока видение не исчезло. Немного далее фонтана Мольера, на площади Лувуа, напротив здания Королевской библиотеки, осененной густыми тополями, возвышался фонтан Ришелье. Иногда его называли фонтаном площади Лувуа. Но фонтан не привлек пристального внимания ни брата Сергея, ни самого Константина Петровича.
