Юрий Щеглов - Бенкендорф. Сиятельный жандарм
— Я не знал, что русская земля столь обширна. Я полагал, как в Европе: сегодня Берлин, завтра Рейн и Страсбург, послезавтра Париж. А вас ист дас — Киев? Что это такое? Древнее поселение печенегов? И дороги! Лучше все-таки путешествовать по России стоя. Я уже себе отбил все, что можно отбить. Я сижу на отбивных.
Русский цесаревич не сердился, а хохотал над полноватым Лафермьером. Он жилист и приучил себя к невзгодам. Великая княгиня от него не хотела отставать и никогда не жаловалась. Тилли ей подражала. Субтильная Нелидова, сидя на подушках, помалкивала, а крепенькой Борщовой путевые мытарства нипочем.
— Зато у нас масло скорее сбивают, — отвечал Лафермьеру цесаревич, — а вы, иноземцы, до сего продукта очень охочи.
— Я масла здесь что-то не замечал, — однажды буркнул Клингер, намекая на бросающиеся в глаза картинки ужасающей нищеты вдоль ухабистых шоссе Белой Руси.
Но чаще спорили на внешне нейтральные темы. О литературе, например. Шекспир выдвигался Нелидовой на авансцену в угоду цесаревичу и в пику Тилли, не переносившей ничего английского, а любовь к театральным представлениям объединяла Нелидову и цесаревича. Оба участвовали в любительских спектаклях.
— Почему у нас в России не ставят Шекспира? — обращалась она к цесаревичу с невинным видом, надеясь, что никто не донесет Екатерине о бестактных вопросах.
Проблема Шекспира обычно поднималась за ужином. Цесаревич — человек начитанный и впечатлительный. Шекспировские образы будут его тревожить в ночной тьме, как фурии. Шекспир получше, чем какие-то там провансальские трубадуры пополам с Göthe.
— Как страстно звучит реплика Ричарда Третьего: коня, коня, полцарства за коня! — восклицала Нелидова. — Полцарства за коня!
Все молчали. При матушке Екатерине беседы о Шекспире не поощрялись.
— Или: «To bee or not to bee?[11]» — не унималась Нелидова.
Цесаревич, как и принц Датский Гамлет, выглядел жертвой сластолюбия и чьей-то жажды власти. Здесь, вдали от двора, эти острые намеки теряли политичность, отчего становились более горькими, приобретая оттенок сочувствия. Цесаревич не столько переживал измену первой жены с графом Разумовским, сколько скорую смену екатерининских фаворитов, почти открытые связи с ражими парнями и перекусихинские потом сплетни. Для сына мать как-никак святая!
Часы летели незаметно в этой мелкой борьбе, в обсуждении быстро мелькающих пейзажей, коротких приемов и бытовой суеты. Внезапно Тилли охнула, и охнула чисто по-немецки:
— Майн гот! О, майн гот!
Она была типичной монбельярской немкой и принадлежала к той породе женщин, которые совмещали в своем облике и воспитании французское хрупкое изящество времен Людовика XV, еще не успевшее огрубеть при его наследнике Людовике XVI, с немецкой тяжеловесной восторженностью, внутри которой таилось разумное и оценивающее отношение к миру.
— Какое чудо! — воскликнула Тилли.
В порыве внезапно нахлынувшей радости она обхватила подругу за плечи и повернула к окну. Великая княгиня и Тилли ехали в третьей по счету карете, и перед ними позже, чем перед Салтыковым, цесаревичем и Бенкендорфом, открылся распахнутый вид на изумрудно-золотистые холмы. Этот необычайный — киевский — цвет трудно передать словом. Осенью он содержит в себе самые разные оттенки — желтого, зеленого, багрового, розового, лазоревого с белыми вкраплениями едва проглядывающих построек. Небо над холмами высокое, как опрокинутая голубая пропасть. Ощущение необъятного простора охватило Тилли. Она никогда ни с чем подобным не сталкивалась, хотя Монбельяр, затерянный в отрогах красноватых Вогез, относился к редким по красоте уголкам Франции. Но здесь-то — какая мощь! Какая сила заложена в очаровании! Она, эта притягивающая и завораживающая мощь, близка ее немецкому — большому, как рождественский пряник, — сердцу. Чем ближе они подкатывали к широкой, отливающей светлым сапфиром реке, тем сердца их бились учащеннее. Сколько князь Юсупов ни расписывал необыкновенную киевскую природу, истинная картина превзошла ожидания.
— Этот ландшафт ничем не напоминает мне родину, — задумчиво произнесла Тилли, — и вместе с тем я чувствую в нем что-то родственное.
— Господь, творя чудеса, — отозвалась великая княгиня, — безусловно возлюбил рассеянный им здесь народ. Чудо! Чудо!
Бенкендорф пересел на лошадь и подъехал к окну кареты.
— Ваше высочество, я надеюсь, вы готовы к встрече? Скоро появится граф Петр и делегаты магистратуры, — предупредил он.
Но ни великая княгиня, ни Тилли его не услышали. Они были пленены плавными очертаниями города, укрытого пока не облетевшей золотисто-зеленой листвой с багровыми пятнами, сияющим куполом отдаленной Софии, о которой столько слышали от князя Юсупова, высокой колокольней Печерской лавры и миниатюрным беленьким Выдубецким монастырем, который был будто оправлен в изумрудно-янтарную россыпь, льющуюся с обрыва.
— Действительно мать городов русских, — сказала по-немецки великая княгиня, хотя с Тилли в путешествии они говорили больше по-французски. — Ее величество права. В древности недурно выбирали места для жизни. Недаром здесь так много польской знати.
— Но это ведь не Польша? Почему им разрешают селиться? — удивилась Тилли.
Встреча на берегах Днепра
Лошади замедлили бег, и Тилли, высунувшись из окна, сообщила подруге, что группа всадников, предшествующая первой карете, где находился цесаревич с камер-юнкером Вадковским и гофмейстером Салтыковым, как бы распалась надвое, пропуская графа Румянцева-Задунайского с пышной свитой, скачущего впереди разноцветной кавалькады, задние ряды которой терялись в желтовато-розовой от поднявшейся пыли глубине.
Кареты остановились, и граф Петр отсалютовал шпагой. Легко для такого грузноватого человека он спрыгнул на землю с пританцовывающего жеребца. Дверцы кареты в ту же секунду открылись, и из нее буквально вылетел порывистый цесаревич. Они крепко обнялись, потом отстранились друг от друга и снова обнялись.
Поодаль массивным и густым сине-стальным колером переливался и светился Днепр. Граф Петр не сел в карету в ответ на приглашение цесаревича. Без помощи адъютанта он опять вскочил на едва успокоившегося жеребца, смирил его железным движением, и кортеж медленно покатился к мосту. Перед самым съездом карета цесаревича остановилась. К великой княгине подскакал взволнованный Бенкендорф и хрипло предупредил:
— Ваше высочество, не испугайтесь. Сейчас раздастся салют в вашу честь! Тилли, смотри в оба!
И тут же раздался одинокий выстрел. В небо взвилась, шипя, сигнальная ракета. Не успело эхо от выстрела смолкнуть, как с противоположного берега прозвучал оглушительный залп. Над белыми крепостными стенами, внезапно поднявшимися среди деревьев, показалось дымное клубящееся облако. Кортеж осторожно вполз на поскрипывающий под колесами и пошатывающийся на волнах мост. Где-то посередине реки великую княгиню и Тилли охватил страх.
— Ах, Тилли! — воскликнула откинувшаяся на спинку сиденья великая княгиня. — Мы сейчас рухнем в воду.
— Я никогда не встречала такой широкой реки. И наверное, она самая глубокая на свете. Не бойся, граф Петр нами предводительствует. Ты не забыла, что он усмирил Дунай? Христофор мне описывал, как они переправлялись в бурю на барке и граф Петр командовал, будто заправский моряк. Впрочем, мы уже почти на другом берегу.
Торжественная музыка отвлекла их. Карета, переваливаясь на досках, мягко спустилась по пандусу на расчищенную от травы и каменьев, золотистую от мелкого речного песка площадку.
— Кажется, мы благополучно возвратились домой, — засмеялась Тилли. — Да, домой!
Они были молоды и в те мгновения по-настоящему счастливы. Тяжелое и страшное будущее даже не мерещилось. Да и как не быть им счастливыми? После долгих и невыносимых лет разлуки они вновь вместе. Если не все, то многие мечты и желания осуществились. Петербургские неприятности отступили и затерялись сейчас в сладостном тумане. Ничто им не угрожает. Ни злые языки, ни суровый взгляд императрицы. Ни омерзительная бедность — потертые туфельки и вышедшие из моды платья с чужого плеча. С какой грустью рассматривала София Доротея еще невестой богатый гардероб покойной жены цесаревича. Как горько она сетовала Тилли в первых письмах на отсутствие самых необходимых туалетных принадлежностей. Какой у нее был скудный багаж! И никакого приданого! Неловко было жаловаться императрице на недостачу румян, белил и одеколона. Нынче по-иному. Она любимица императрицы. Мать двух ее боготворимых внуков. Красивейшим местом в окрестностях Петербурга владеет она. Павловск соперничает с Гатчиной. Обидно, правда, что детей воспитывает императрица, но вряд ли сама Мария Федоровна справилась бы с этим без помощи Тилли. И судьба Тилли устроена. Бенкендорф отличный семьянин. У них скоро появятся дети. Сыновья. Их назовут Александр и Константин, как и ее сыновей. Очень скоро, вернувшись из путешествия, они переедут в собственный дом. Карл фон Кюхельбекер, однокашник Göthe по Лейпцигскому университету и главный строитель Павловска, недавно познакомил Бенкендорфов с планом, составленным, когда Тилли находилась еще далеко отсюда — в Этюпе. Тилли уже полюбила будущий семейный очаг, строгий и вместе с тем веселый — такой близкий, такой немецкий, такой родной. Будущий семейный очаг! Она давно покинула родительский кров, перебравшись в Монбельяр. Конечно, София Доротея сделала для нее столько, сколько не сделал бы сам Господь Бог, но свой дом, в который она вскоре переедет, — совершенно другое. Своя постель, свое трюмо! Собственная комната — не то что маленькая конурка на втором этаже дворца в Этюпе и даже мансарда в Мариинтале. Это совершенно другое, нет, нет, совершенно другое! Какое немецкое сердце не вздрогнет при словах: мой дом! Нет такого сердца! Молодой, но уже великий поэт Göthe решил жить только в своем доме, предпочитая его апартаментам гросс-герцога. Великая княгиня тоже чувствовала себя счастливой, быть может, сильнее, чем Тилли. Когда она могла доставить радость другим, то ликовала больше, чем за себя. Это редкое качество вынудило ее имя — единственное среди жен русских царей — поместить в энциклопедии, составленные в XX веке русскими наследниками якобинцев.
