Евгений Салиас - Свадебный бунт
— На вышке сидит Степан Васильевич, — сказал татарин, — и очень жалится, просит не говорить об себе хозяину.
Разумеется, чрез полчаса Барчукова достали и свели с чердака рабочие ватажника. Ананьев был вне себя от гнева. Поднявшаяся Варюша плакала и умоляла отца не губить ее милого, но все было напрасно. Ананьев рассвирепел и грозился кандалами и даже плахой молодцу, а дочери приказывал готовиться к постриженью в монастыре.
Часов в семь утра, Степан был скручен по рукам и по ногам, в ожидании конвоя стрельцов из воеводского правления, а уже в девять часов все соседние улицы знали, что в доме ватажника Ананьева пойман ночью разбойник с аршинным ножищем, сказывали, что разбойника подослал калмыцкий хан из-за спора и тяжбы по поводу двух учугов, отбитых у него ватагой Ананьева.
О парне, которого все знали, никто и не поминал, а толковали о каком-то громадном чудище, душегубе, проникнувшем в дом ночью, чтобы вырезать всю семью. Слух вырос из мухи в слона в несколько минут, как бывало всегда. Те, кто знал, что пойман ватажником молодец, бывший его приказчик, все-таки, ради какого-то странного удовольствия приврать, подробно описывали ужасное лицо пойманного душегуба.
В десять часов показались, наконец, стрельцы и при них офицер московского полка Валаузов. Команда в двенадцать вооруженных на дворе ватажника ясно свидетельствовала о том, что вышло какое-то нелепое недоразумение. И действительно, Палаузов, узнав, что надо вести в кремль одного человека, да еще двадцатипятилетнего малого, известного по имени всем домочадцам, был крайне удивлен. Слух, бегавший по Астрахани, достиг, оказалось, кремля уже совершенно в ином виде. Уже он был не слон из мухи, а допотопное сказочное чудище.
Воеводе Ржевскому доложили, что в доме его знакомого ватажника Клима Егоровича накрыли и заперли целую шайку вооруженных киргизов. Разумеется, их приходилось брать в доме Ананьева не иначе, как приступом, с перестрелкой. Кто, когда и как из Степана Барчукова сделал разбойную шайку киргизов, разумеется, и узнать было невозможно.
Между стрельцами пошел хохот. Рабочие из ватаги, дожидавшиеся на дворе ради любопытства, как поведут в острог судить и пытать их бывшего главного приказчика, также весело отнеслись к недоразумению.
В доме ожидали, что пришлют двух стрельцов, чтобы конвоировать сомнительного преступника, так как собственно никакого преступления он не совершил, а тут вдруг целая команда пришла ловить киргизов и брать штурмом дом.
Степана взяли из коморки, где он сидел скрученный, и развязали ему ноги, чтобы он мог сам идти. Барчуков вышел на крыльцо и тоже изумленно оглянул всю стражу, собранную для его препровожденья к начальству. Но сметливый малый на этот раз дал маху, не сообразил в чем дело.
Барчуков не понял, что вышло недоразумение. Видя целую команду с офицером, он действительно вообразил, что совершил тяжкое преступление. Недаром он не знал законов и боялся этого незнания. Может быть, украсть и убить вовсе не такое великое преступление, как сделать то, что он сделал? Как же иначе объяснить такой злосчастный ему почет со стороны воеводы? Барчуков тотчас побледнел, и даже связанные руки сильно задрожали.
— Ну, иди, киргиз! — выговорил офицер Палаузов, смеясь, — где же твоя команда?
Барчуков, ничего не понимая, молчал.
— Знать бы, кто это наболтал, на дыбу поднять. Розгами этих болтунов не проймешь.
Ананьев, вышедший тоже на крыльцо, обратился, несколько смущаясь, к Палаузову и сказал несколько слов, которые успокоили и утешили Барчукова сразу.
— Доложите воеводе, государь мой, что я тут не причем. Зачем стану врать и беспокоить его высокорождение? Я велел сказать, что вот бывший мой приказчик дерзостно пролез ночью в дом, а уж кто эдакий переплет сотворил и донес о разбойниках киргизах, — мне неведомо. Доложите Тимофею Ивановичу, что очень все прискорбно, что вас беспокоили. А молодцам стрельцам я от себя в вечеру два бочонка самых лучших сельдят пришлю.
— Много благодарны, — отвечал один из стрельцов, седобородый старик. — Мы твоих сельдят и по будням не едим. А нынче в вечеру под праздничный день лучше бы гривны четыре деньгами прислал нам.
— Ладно, и на это согласен. Ну, а тебя, головорез и озорник… обратился Ананьев к Степану, и язык его, вообще с трудом двигавшийся после удара, сразу как бы прильнул к гортани. Со времени болезни у Ананьева в минуты волнения, досады или гнева язык как бы немел. Он хотел погрозить Барчукову, но от гнева не мог вымолвить ни слова, и только поднял кулак к самому лицу парня и слегка ткнул его в подбородок.
— Ну, в поход, вы! — крикнул Налаузов.
Офицер пошел вперед, за ним двинулись попарно несколько человек стрельцов, затем связанный арестант и снова несколько пар стрельцов. Когда они отошли от крыльца на несколько шагов, то вдогонку раздалась угроза Ананьева, сказанная шепеляво и с запинкой:
— Я тебя в колодку! На Москву ходатаев пошлю! В каторгу тебя упеку!
Степан слышал, но не обернулся. Оборачивавшиеся на крик старика стрельцы усмехались.
Барчуков вдруг тут только понял, что не может быть такого закона, который бы счел его поступок преступлением. Не может быть, чтобы его стали судить с пристрастием за такое дело, которое сплошь и рядом случается повсюду. Забрался молодец к своей любезной повидаться после разлуки, — что за важность такая?
Однако, пройдя несколько шагов и уже выйдя из ворот дома Ананьева, Степан стал звать офицера:
— Что тебе? — откликнулся Палаузов добродушно и даже ласково. — Руки, что ли, развязать? И то правда. За что его связывать? — Развяжи, ребята, освободи.
И в одну минуту веревки, перерезанные ножем, упали с рук, посиневших от тугого узла.
— Я не про то, — заговорил молодец, невольно расправляя руки и двигая пальцами. — Я про то, господин, скажи, сделай милость, что мне за это будет?
— За что?
— А вот за мое переступление закона.
Офицер на ходу обернулся к арестанту и удивленно взглянул на него, потом рассмеялся.
— Какого тут лешего, переступления! Ведь тут все вранье одно. Аль ты думаешь с тобой и не весть что учинят в воеводском правлении? Мне указ был собрать команду, идти к Ананьеву брать шайку киргизов, или что там найду. Найди я хот белугу, так должен ее с конвоем препроводить к воеводе. Нас высылали на разбойников, а оказался ты один! А я, все-таки, указ исполняй! Ну, вот я тебе с таким почетом и веду.
— Я это понял, да спрашиваю, мне что будет?
Все стрельцы, шедшие впереди Степана с офицером и шедшие сзади, гулко расхохотались.
— Что будет? — рассмеялся их командир. — Будет тебе, брат, ужас как плохо! Выйдет Тимофей Иванович, доложим мы ему о побоище с киргизами, о раненых и убитых, а после-то примется он за тебя и учнет над тобой, знаешь, что делать?
— Нету, — отозвался Барчуков тревожно.
— Учнет он над тобой хохотать до смерти. Вот что, брат, с тобой будет.
И снова весь конвой рассмеялся шутке своего командира.
Барчуков совсем ожил и бодро зашагал среди своих стражников. Сначала ему казалось обидным идти по городу, где многие знали его в лицо, в сопровождении такой свиты, но теперь дело повернулось совсем иначе. У всей стражи вид был веселый. Всякий прохожий мог заметить, что тут что-то да не так, вышло какое-то смехотворное колено. Да и сам преступник поглядывал так бойко и весело, что вовсе не смахивал на будущего колодника и острожника.
Миновав слободу, базарную площадь, хивинский каравансерай, команда с пленником повернула в каменный город, к Красным воротам и скоро была в кремле, перед воеводским правлением.
Воевода оказался не в своей канцелярии, а на заднем дворе, где разглядывал поданного ему на лопате за ночь околевшего чапуренка из его выводка.
Дело было важное, даже страшное дело, и воевода был смущен. Чапуренок околел неведомо как и почему. Тут воеводе в первый раз пришло в голову все то, что он слыхал о невозможности иметь выводок чапур. Что, как теперь, один за другим, да все детеныши переколеют? Каждую-то ночь вот эдак по одному будут ему на лопате подносить.
Стрелец, докладывавший воеводе, что привели под конвоем со двора ватажника одного молодца, а киргизов никаких не оказалось, не сразу воеводу привел в себя, и не сразу властный человек бросил думать и болеть сердцем о подохшем чапуренке. Наконец, судья и правитель махнул рукой на лопатку, которую держал в руках дворник, и отвернулся, чтобы идти в дом. Стрелец по дороге снова в третий раз подробно доложил, в чем дело, а равно — в чем заключается недоразумение.
— Да киргизы-то где! Убежали, ушли! То-то вы, дармоеды, вечно упустите! — крикнул воевода.
— Никак нет, Тимофей Иванович, и не было их никаких киргизов, — десятый раз повторял стрелец.
— А ну тебя к чорту, ничего не пойму. Зови офицера.
