Валерий Кормилицын - Разомкнутый круг
Прежде чем дверца закрылась, Максим что-то крикнул ей и помахал рукой. Но она ничего не слышала и не воспринимала, кроме оглушительных аккордов бетховенской сонаты, гремевшей из соседнего окна, а может, у нее в голове…
Рубанов думал, что его повезут в Петропавловскую крепость, но карета остановилась у Главного штаба. Опрометью выбежавший дежурный поручик отдал честь вылезшему из кареты полковнику и с уважением произнес:
– Извольте следовать за мной на гауптвахту, ваше превосходительство.
Молодой солдатик учебного карабинерного полка открыл перед Рубановым дверь.
– Принимайте, господа, еще одного товарища, – произнес офицер, и Максим ступил в длинное и просторное помещение главной гауптвахты.
– Рубанов! И вы здесь? – услышал удивленный голос Оболенского и попал в его объятия.
Следом пожал руку и Нарышкин. Оба они были с крепкого похмелья.
– Нас с самого утра привезли, – сообщил князь, – с ума все посходили… Россия испокон веку на нехватку дураков не жаловалась… Полагаю, разберутся – выпустят.
После обеда знакомый уже Рубанову дежурный офицерик вызвал его и, вытирая губы, измазанные вареньем, объявил, что сейчас они пойдут в Зимний дворец.
Рубанов строго глянул на поручика, отчего тот подтянулся и на всякий случай козырнул ему; через стеклянную дверь офицерской караулки Максим разглядел стол, самовар на нем и громко что-то обсуждавших офицеров.
«Совсем службу завалили, черти… Никакой дисциплины!» – пока шел через площадь в Зимний, злился он.
О жене и сыне старался не думать, отвлекая себя посторонними мыслями.
В Зимнем молоденький офицер заблудился, и, выяснив, куда им надо идти, Рубанов сам привел его в гостиную императора, где проводились допросы. Покрасневший поручик, благодарно кивнув, ушел, а дежурный флигель-адъютант проводил полковника в гостиную, где уже ждали его генерал-адъютант Левашов и император.
Николай сидел в глубине комнаты за маленьким столом, освещенным четырьмя свечами в медном подсвечнике, и что-то читал.
Сесть Рубанову не предложили, а Левашов, несколько смущаясь, так как не раз играл с ним в карты, произнес:
– На вас есть прямое показание, что вы участвовали в намерении тайного общества свергнуть законную власть.
– Вздор! Ни к какому тайному обществу никогда не принадлежал, о намерениях оного сведений не имел и прошу очной ставки с моими обвинителями…
– Не горячитесь, полковник, – поднялся со своего места император и подошел к нему. – Я знаю, мой брат очень ценил вас и вашу службу. Почему же не желаете служить мне?..
А что касаемо тайного общества, то ежели не участвовали в нем, об этом нам будет в точности известно. Напрасно никто из моих подданных не пострадает, ибо мною дано направление следственному комитету не искать виновных, но всякому давать возможность оправдаться…
Однако, господин полковник, атаку Конного полка вы сорвали, и мы из-за вас могли бы упустить победу.
Этого, надеюсь, вы отрицать не станете? Да вы садитесь, садитесь, – указал на стул.
– Нет, ваше величество, этого я не отрицаю, но следует разобраться и в мотивах сего деяния…
– Разберемся и в мотивах, – пообещал Николай, велев флигель-адъютанту увести арестованного.
Ранним утром следующего дня сменившийся с караула поручик передал Рубанову короткую записку, в которой почерком Мари были написаны четыре слова: «Люблю!.. Люблю!.. Люблю!.. Жду!..».
Аресты продолжались, расползаясь из Петербурга дальше и дальше, словно круги от брошенного в воду камня. В Москве арестовали Михаила Нарышкина, Фонвизина и многих других.
К удивлению Рубанова, молодежь гордилась этим и даже желала быть взятыми и тем, по их словам, стяжать известность и мученический венец. О серьезных последствиях и наказании они даже не помышляли. Юные дамы, не обращавшие на них прежде внимания, теперь забрасывали страдальцев письмами и признаниями в любви.
Как все это было славно…
Впервые высший свет не отвернулся от заключенных, а сочувствовал и даже гордился ими. Да и как тут отвернешься, коли в тайном обществе состояли лучшие фамилии России.
Пораженный этим, император соизволил помиловать замешанного в бунте Раевского, сына известного генерала, который в Отечественную войну для поощрения солдат к сражению выставил перед ними двух своих сыновей.
Также простил он сына фельдмаршала Витгенштейна, ротмистра кавалергардского полка и внука Суворова эстандарт-юнкера лейб-гвардии Конного полка Александра Аркадьевича Суворова, впоследствии генерала от инфантерии и в 1861–1866 гг. петербургского военного генерал-губернатора.
– Внук Суворова не может быть изменником, я не хочу тебя слушать – ступай! – сказал ему император.
Освободили из Петропавловской крепости и генерала Михаила Орлова. Его младший брат и новый фаворит императора генерал-адъютант граф Алексей Орлов на глазах у всех присутствующих упал на колени перед священным самодержцем и поклялся всю жизнь посвятить преданной службе трону, он просил как милости пощады для брата. Император был уверен, что троном обязан стоящему на коленях генералу, и пообещал подумать, вскоре написав следующий рескрипт:
«Продержать еще один месяц под арестом. Затем уволить и никуда больше не определять. После ареста он должен быть отправлен в свое имение на постоянное местожительство, а местному начальству установить за ним бдительный и тайный надзор».
Неунывающий остроумец, московский генерал-губернатор Ростопчин с иронией удивлялся:
– Во Франции сапожники и тряпичники хотели сделаться графами и князьями, у нас же графы и князья хотели сделаться сапожниками и тряпичниками…
После Нового года в Малороссии были арестованы и привезены в Петербург члены Южного общества: подполковник Сергей Муравьев-Апостол, поручик Михаил Бестужев-Рюмин и другие, поднявшие бунт в Черниговском пехотном полку.
Пестеля арестовали еще раньше.
Среди арестованных находился и полковник Михаил Строганов. На гауптвахте в Главном штабе он попал в объятия трех друзей.
– И вы здесь? – только и смог вымолвить полковник.
Оболенский тут же принялся за инструктаж.
– Господин подследственный! Даже ежели виновны, то не теряйтесь. Его императорское величество своим указом признал за благо учредить следственный комитет, дабы вывести на чистую воду, – в прямом смысле, кроме проклятой воды, ничего не видим – так вот… оному комитету надлежит принять деятельнейшие меры к изысканию соучастников сего гибельного общества и определить предмет намерений и действий каждого из них ко вреду государственного благосостояния. Уф-ф!
Мы с Нарышкиным, господин полковник, пили не в том месте и не в то время… А вы слишком активно играли с Пестелем на фортепьяно и слишком внимательно слушали рассказы ротмистра Ивашева об Ундорово.
– Да откуда вам все известно, сударь? – всполошился Строганов, сузив монголоидные карие глаза и сморщив курносый нос.
– Нам с Его Ампираторским Величеством обо всем известно…
– Говорите по существу, князь, – вмешался Нарышкин, положив руку на плечо Строганова. – В следственном комитете председателем военный министр Татищев. Заседают до поздней ночи при свечах. Бывает, что ведут на заседание с повязкой на глазах…
– …Ага! – перебил его Оболенский. – Это чтобы по дороге я водку у лоточников не увидел, а то ведь меня ни один караул не сдержит.
– Не слушайте его, – улыбнулся Рубанов, – князь счастлив, что дорвался, наконец, до простой жизни…
– …Когда вас приведут на заседание, – продолжил Нарышкин, – конвоиры скомандуют: «Стоять на месте». Затем брат императора Михаил велит им снять с вас повязку, и вы ослепнете от множества свечей…
– …Не теряйтесь. Это самое главное, – вновь встрял Оболенский, – ото всего отказывайтесь…
– …Кроме фортепиано и Ундорова, разумеется, – вставил Максим, – и дальше Петропавловской крепости вас не пошлют.
Слова его оказались пророческими. В середине января всех их перевели в казематы Петропавловской крепости.
Поначалу четырех полковников поселили в одной тесной камере. Когда надзиратель, загадочно ухмыляясь, со скрипом растворил перед ними тяжелую дверь, то при свете свечи они увидели, что стены усеяны тараканами и жуками.
– Черт-дьявол! – воскликнул Рубанов. – Вот так дворец.
Несколько позже их расселили по одиночкам. Встречались они теперь только на допросах.
– Как жизнь, князь? – при встрече интересовался Рубанов.
– Весьма насыщенна, господин полковник. Что может быть прекраснее сушеной корки на завтрак, помоев на обед и крыс с жуками в товарищах… Я, пожалуй, пересмотрю свое кредо о простой жизни…
Кстати. Недавно на допросе столкнулся с Одоевским, конногвардейским корнетом и заговорщиком. От него узнал, что он присоединился к мятежникам, отстояв ночь во дворцовом карауле, где свободно мог бы арестовать всю царскую семью. Но офицерский долг повелевал охранять их…
