Валерий Кормилицын - Разомкнутый круг
«Радуйтесь, что кони на летних подковах ходят, не перекованных на шипы». – Объехал лежащую на земле раненую лошадь и кирасира, распускающего подпругу.
«Чего это он? Видно, седло с вальтрапом вытащить хочет… Вахмистра боится».
– Палаши в ножны! – когда строй остановился, скомандовал Рубанов. – Стоять вольно! Вахмистры. Распорядитесь убрать раненых лошадей, – велел он, слыша нервные голоса кирасиров:
– Чуть башку не разнесли…
– А у меня пуля каску пробила.
– А меня кто-то кирпичом звезданул, только кираса и спасла…
Оболенский наконец увидел лоточника и приобрел у малого две бутылки водки. У забора исаакиевской стройки распили одну бутылку.
– Как во времена корнетской юности, – сморщился Нарышкин, ухватив за плечо пробегавшего мимо них лоточника. – С чем у тебя пироги, милейший?
Приободрившись и чуть согревшись, они снова подошли к каре Московского полка и оказались свидетелями неудачной атаки конногвардейцев.
– Не тот полк стал, не тот! – сделали они вывод, слушая крики московцев и подначки из толпы.
– Ура-а-а! Конституция-а-а! – надрывался рядом с ними мастеровой, размахивая шапкой.
Улыбнувшись, Нарышкин поинтересовался у горлопана:
– Просвети нас неразумных, мил-человек…кто такая, эта самая конституция?
– Как хто? – удивился мастеровой глупости господ. – Жа-а-на Константина! – Снова заорал и замахал шапкой.
– Понятно, господин полковник? – поглядел на Оболенского Серж.
– Дык усе мине ясно… А республика – жа-а-на Робеспьера! – ответил тот.
– Князь! По-моему, ваш братец среди мятежников мелькнул.
– Да полно вам!
– Точно! Он…
На этот раз и Григорий увидел своего кузена.
– Черт-дьявол, как говорит Рубанов, пойдемте узнаем, что он там делает…
Рявкнув на толпящихся мастеровых и весьма ярко проявив свойственный русскому человеку способ «своеобразно выражаться», друзья подошли к каре московцев и, снова воспользовавшись известным уже способом, проникли в их центр, где и наткнулись на Евгения Оболенского.
Шел третий час пополудни. Пасмурный денек вытекал сквозь пальцы.
В рядах Московского полка раздались крики, и солдаты ощетинились штыками.
– Надо посмотреть… – друзья, расталкивая солдат, прошли вперед и увидели мчавшуюся на московцев лаву конногвардейцев.
– Да ведь это наши! Их же вмиг сомнут, – пожалел солдат князь.
– Давайте, господин полковник, встанем перед каре… Увидев своих бывших начальников, конногвардейцы не станут рубить несчастных.
Рубанов летел впереди дивизиона и уныло махал палашом, когда, вдруг заметил своих друзей, стоявших перед каре восставших.
«Ничего не понимаю! Как они там оказались?..»
Эскадроны быстро приближались к мятежникам.
«Стоят улыбаются и руки в карманах! – любовался он ими. – Словно прогуляться вышли». – Натянул поводья и стал переходить на медленную рысь.
Его эскадроны тоже потеряли скорость, и кирасиры сдерживали коней – негоже вырываться вперед командира.
Однако несколько самых горячих все же въехали в каре Московского полка, но рубить солдат не решились. Те, от души матерясь, вытолкали их из своих дружных рядов.
– Господа! Что вы тут делаете?
– Вас ждем, сударь. Мы же договаривались здесь встретиться, – улыбался Оболенский.
– Рубанов! В чем дело? Почему остановили атаку? – подлетел к ним командир полка. – И эти здесь… – Не слишком любезно кивнул полковникам. – Понятно… Забирайте их и отходим.
Взяв с товарищей честное слово, что они впредь никуда не ввяжутся, Рубанов, кинув палаш в ножны, сидел на коне перед своим дивизионом и рассуждал о том, что император, ежели узнает, не простит ни ему, ни Нарышкину с Оболенским срыва атаки.
И тут же вздрогнул от выстрела пушки. Следом раздался другой.
«Отвык! Отвык, господин полковник, от боевых действий!» – Проследил, как с крыши Сената сорвалось несколько тел, пораженных картечью.
Следующие выстрелы были уже прицельные, а не над головами. Масса людей бросилась к Английской набережной, прорвав цепь ограждения из конно-пионерного эскадрона. На колокольнях пробило три часа…
– Палаши вон! К бою! – услышал он голос Орлова. – За ними, на Васильевский остров! – подъехав к Рубанову, произнес тот, и полк двинулся к мосту.
Но там оказалось так скользко, что лошади падали на каждом шагу. Некоторые слезали и пробовали вести их в поводу, но безуспешно – увлекаемые лошадьми, валились сами, – и не успели дойти до противоположного конца моста, как от заговорщиков на Неве и след простыл.
«Слава Богу!» – порадовался Рубанов. – Полк не обагрил русской кровью свои палаши!..»
Орлов остановил конногвардейцев и повернул назад, построив полк на площади лицом к Сенату.
54
К вечеру мимо конногвардейцев стали проводить на гауптвахту Зимнего дворца пойманных заговорщиков. Первым был схвачен штабс-капитан лейб-гвардии Московского полка Щепин-Ростовский, который нанес тяжелые раны саблей пытавшимся воспрепятствовать выходу полка на Сенатскую площадь командиру 1-й гвардейской пехотной бригады Шеншину и командиру Московского полка генерал-майору Фредериксу.
Подозревали, что он главное лицо бунта, но с первых его слов удостоверились, что тот являлся, как и солдаты, слепым орудием других, завлеченных убеждением верности Константину.
Николай Павлович поручил снимать допросы и записывать показания подозреваемых в мятеже генерал-адъютанту графу Толю.
В тот же вечер он пишет брату Константину в Варшаву: «Я стал императором, но какой ценой, Боже мой! Ценой крови моих подданных».
Следом за первым арестованным к царю привели Бестужева, офицера Московского полка. От него узнали, что князь Трубецкой был назначен предводителем мятежа.
«По первому показанию насчет Трубецкого, – пишет в своих воспоминаниях Николай, – я послал флигель-адъютанта полковника гвардейского главного штаба Андрея Михайловича Голицына взять его. Он жил у отца жены своей, урожденной графини Лаваль.
Князь Голицын не нашел его: он с утра не возвращался, и полагали, что должен быть у княгини Белосельской, тетки его жены.
Князь Голицын имел приказание забрать все его бумаги, но таких не нашел, однако, в одном из ящиков, нашлась черновая бумага на оторванном листе: это была программа на весь ход действий мятежников на 14-е число с означением лиц участвующих и разделением обязанностей каждого. Князь Голицын скоро воротился от княгини Белосельской с донесением, что там Трубецкого не застал и что он переехал в дом австрийского посла графа Лебцельтерна, женатого на другой же сестре графини Лаваль.
Позже Трубецкой был выдан князю Голицыну и им ко мне доставлен. Кажется мне, тогда же арестован и привезен ко мне Рылеев. В этих привозах, тяжелых свиданиях и допросах прошла вся ночь».
Настало утро следующего дня. Солнце ярко освещало войска, было около десяти или более градусов мороза. Долее держать их под ружьем не было нужды.
Надев преображенский мундир, император объехал и поблагодарил солдат и офицеров. Когда возвращался обратно, мимо него провезли в санях Евгения Оболенского.
Не успел Николай прибыть во дворец, как ему доложили, что явился сам Александр Бестужев, прозванный Марлинским.
Император вышел в залу и велел позвать его. Тот приблизился, отстегивая саблю и протягивая ее государю, произнес:
– Преступный Александр Бестужев приносит вашему величеству свою повинную голову.
На следующий день конногвардейцам пошли награды.
Нижним чинам было повышено жалованье.
– Хошь на рубь в треть – и то давай сюды! – радовались кавалеристы.
Двести кирасиров «беспорочной службы и хорошего поведения» стали получать вместо семи почти двадцать в треть, что являлось приличным доходом.
Унтера – вместо двадцатника – двадцать шесть с полтиной.
То-то у Тимохина было радости.
Вахмистры же вместо тридцати одного рубля стали получать сороковник.
Тем более не обидели и офицеров.
Двух полковников император назначил флигель-адъютантами. Все командиры эскадронов получили ордена.
Лишь один Рубанов не получил ничего… и перед Новым годом был арестован. Приехавший за ним пехотный капитан ужасно стеснялся; извинялся, пожалуй, почаще подвыпившего гусарского полковника, мир праху его, и с жалостью глядел на жену и сына опального конногвардейца.
На улице их ожидала зарешеченная карета и сопровождение из четырех кавалеристов, то и дело покрикивающих на лошадей и нервно поправлявших седла, подтягивающих подпруги и застегивающих мундштуки.
«Волнуются. Не привыкли полковников арестовывать», – с горечью подумал Максим, обнимая жену и сына.
А в доме напротив кто-то играл на рояле сонату Бетховена.
Мари, стянув на груди платок и дрожа, глядела на мужа, на то, как он садился в арестантскую карету, и не могла понять, что случалось… За что?..
