Хамза Есенжанов - Яик – светлая река
Генерал имел странную привычку в разговоре наклонять голову как-то набок, точно прислушивающийся к чему-то фазан. Трудно сказать, было ли это врожденным недостатком или просто-напросто устоявшейся привычкой. Вот и сейчас, не говоря ни слова в ответ, Емуганов склонил голову и уставился маленькими серыми глазками на необычного арестанта, так непохожего на других и речью и всем своим обликом.
Только через некоторое время он дал знак двум конвоирам султана. И два солдата, как заводные, точь-в-точь повторяя одни и те же движения и в том же порядке, один впереди, другой позади, приподняв к плечам обнаженные шашки, вывели Каратаева из кабинета.
«Старый степной волк!» – процедил генерал после того, как вывели арестанта.
«Как ни тряси старое дерево, те листья, которые должны слететь, давно уже опали сами», – подумал про себя заключенный, шагая между конвоирами.
Снова «сорокатрубая» разинула свою пасть – тяжелые ворота бесшумно раскрылись, безмолвно проглотили его.
Массивная дверь одиночной камеры – два шага в длину, – как бы соскучившись по заключенному, приняла его в свои объятия, цепкий замок щелкнул с лязгом, звуки улицы и тюрьмы мгновенно заглохли.
Ни шороха. Заключенный сел на край узкой плоской койки, вросшей железными ножками в цементный пол. Еще густая, еще мало тронутая сединой борода не скрывала красивого, продолговатого и чуть скуластого, худощавого лица. Волосы, зачесанные слева направо, тоже еще густые, как и борода, только слегка посивели; они обрамляли не слишком высокий, но широкий с мелкими морщинами лоб. Соразмерный нос с тонкими ноздрями придавал благородство умному лицу арестанта. Хмурые брови сошлись над переносицей, большие глаза излучали спокойный свет.
Бахитжан Каратаев. Баке – как почтительно называют его в здешнем краю. Главный арестант тюрьмы.
Каратаев еще не старик. Хотя вот-вот исполнится ему шестьдесят, но годы не согнули Баке, он по-прежнему прямо держит свое сильное, ладное тело; движения легки, уверенны; подтянут и статен. Девять месяцев томился он за железной решеткой, но бодр духом и мысль ясна. Он много читает, много думает. Вспоминает разные события, увиденные, пережитые за много лет. И сравнивает их с рассказами о прошлом, с тем, что поведал ему старый отец. Прошлое и настоящее, как кочевье-караван в степи, снова и снова проходит перед его глазами. Далекое и близкое мерещится ему, как бесконечная горестная дорога. И оттуда, из покинутой дали, доносится глухой стон, слышится пронзительный плач в бескрайней, омраченной страшным горем степи. «Актабан-шубырынды» – годы великого бедствия – вспоминаются старому человеку.
Обезумевший народ в панике. Он лишился лучших своих сыновей; среди безутешных женщин и детей тащится сгорбленный старик. Впереди бесконечной вереницы людей облаком висит густая пыль – подняли ее копыта угнанных врагом табунов. Дорога усеяна телами воинов-казахов, пронзенными вражескими копьями. Плач сирот и вдов горестного кочевья, растянувшегося на семь перевалов, казалось, все нарастал под порывистым степным ветром…
Это было в прошлом, в далеком. А ближе?
Лязг двери соседней камеры перебил думы заключенного. Мысли о прошлом мигом перекинулись к настоящему, к тем, кто сидел в застенке.
«Вот и его повели», – беззвучно прошептали губы Каратаева. Тоже, видать, потребовал генерал, хочет прощупать. Неужели Емуганов надеется что-то выведать у Дмитриева, которого выковали сами рабочие Петербурга?! Уж лучше начинал бы сразу свой суд. Следствие окончено. Обвинительное заключение написано. Остался только суд. Военно-полевой суд. А что это такое военно-полевой суд? Это такой балаган, с помощью которого сейчас в России объявляют заранее подготовленный приговор. Выносят известные меры наказания. Их три: виселица, каторга, ссылка… Они стали обычаем. С тех пор как повесили, заковали в кандалы и отправили на каторгу в Сибирь рыцарей Сенатской площади, прошло девяносто лет. А меры наказания остались теми же. А расстрел 1905 года? А Ленский расстрел, учинителей которого шесть лет тому назад защищал адвокат Керенский?! Нет, царская Россия неизлечима. Режим мракобесия!
Палачи прогресса, враги свободы, душители народа, разве они пощадят захваченных совдеповцев?! Дрогнет ли у них рука расстрелять горстку уральских большевиков?!
Генерал назвал его с издевкой султаном. Да, томящийся в застенке Войскового правительства Бахитжан Каратаев – внук хана Каратая. Каратай – сын хана Нуралы. Один из четырех сыновей, рожденных пленницей-калмычкой. Нуралы – один из многих сыновей Абильхаир-хана.
Генералы, которые служили в этих краях, хорошо знали предков Бахитжана. И казахскую степь знали как свои пять пальцев. И языком владели и разбирались во всех распрях и перемириях.
Но могут ли понять те, кто не изведал гнета, что означает неравенство? Чувствуют ли те, кто свободны, как бьется сердце томящегося в застенках? А те, кто, сидя на мягких коврах и подушках, объедаются жирным казы, разве подумают о сиротах, мечтающих о куске хлеба?! Представляют ли казачьи атаманы, как больно жгут душу обидные, издевательские прозвища «дикий киргиз», «орда»?!
«Султан, – с издевкой выговорил генерал, – как прикажете понять то, что потомок именитых ханов пошел вместе с чернью?»
Да, он султан. Султан, который тридцать пять лет наблюдал, как на чаше весов царского правосудия сторона беззакония всегда тянула вниз, а справедливость неизменно оказывалась легче пуха.
Каратаев долго сидел на краю железной койки, объятый думами. Потом достал из-под тощего тюфяка несколько листков бумаги, стал быстро писать.
«В борьбе за свободу народ рождает бесстрашных сынов, – писал заключенный. – История тому свидетельница. Не обязательно обращаться в глубь веков за подтверждением сказанного. Наш славный Исатай с отрядом смельчаков девять лет бился с армией царя и хана. Он сложил голову в кровавой битве, как и подобает истинному герою. Ну а то, что было позже, в бурные «Годы гнева», я видел собственными глазами. О беспримерной храбрости Исатая мне довелось услышать от очевидцев.
…С той поры прошло пятьдесят лет. Тогда мне исполнилось девять, и я учился в Оренбурге, в татарской школе, где учили русскому языку. Окончить школу мне не пришлось, меня забрали домой. Покойный отец мой тогда был уже стар и болен, и я сначала подумал, что перед смертью он захотел повидаться со мной. Но не это оказалось главной причиной. «Вся степь взбудоражена, люди в страхе покидают обжитые места, – говорил мне нарочный от отца. – Степь и город будут биться насмерть…»
Вести, одна страшнее другой, летели от аула к аулу, предвещая беды.
– Отберут землю!
– Угонят людей и скотину!
– Всю нашу степь отдадут царю!
– В аулы придут попы изгонять мусульманскую веру!
Встревожилась, всколыхнулась степь. Оставив зимовья, заспешили аулы в глухие места, не стали ждать окота овец, отела коров, наспех собрались и – в степь, подальше от насиженных мест.
Наш аул быстро добрался до озера Сулукуль. Со всех сторон стали стекаться сюда многочисленные роды и подроды, и каждый прямо-таки оглушал степь своим боевым кличем. Не стихал топот коней, шум и гам висели над джайляу. Из уст в уста передавались новости:
– Род Байбакты поднялся до единого человека.
– Сел на коня батыр Сеил из рода Алаша.
– Султан Кангали Арысланов собрал войско против губернатора!
– Батыр Айжарык из рода Табын с двумя тысячами джигитов перешел реку Жем и направляется к нам!
Кипела степь, бурлила. «Скоро битва! Скоро – в бой!» Сорок джигитов нашего аула сели на коней и составили отряд Даулетше. Приготовлены были все пять видов оружия – копье и лук, секира, кривая сабля и фитильное ружье. Все поднялись, даже мальчишки. Ночью вместе с джигитами они стерегли коней, а днем с вершины холма высматривали врага.
Был совершен обряд жертвоприношения – зарезано сорок баранов. Старики упали на колени, старухи застыли в причитаниях. Молили Аллаха ниспослать кару на голову царю – извергу. Всю ночь девушки и молодухи жгли костры, стерегли скотину. А утром Даулетше с отрядом вышел в путь, чтобы присоединиться к войску султана Хангали.
– Родной мой!..
– Верблюжонок мой ненаглядный…
– Да будут с вами все сорок ангелов-хранителей…
Бередил душу заунывный плач старух. Степь стонала…
Хангали рассказывал…
Все началось с того самого злополучного «Уложения». Как образованному человеку родов Тама и Табын губернатор Уральска генерал-майор Веревкин прислал мне в тот год бумагу. В ней говорилось: «Для осуществления мер нового правительственного Уложения в киргизские степи выезжает начальник уезда подполковник Черноморцев. Окажите ему всемерную помощь».
– Лучше смерть, – решил народ.
Батыра Айжарыка выбрали предводителем, меня – его советником.
