Наоми Френкель - Дети
– Я бы не согласилась, чтобы вы продолжили меня рисовать.
– Почему, Иоанна?
– Вы нарисовали уродливый портрет. Это вообще не я, это подделка.
Оттокар не отвечает ей, но притягивает ее, держит за плечи:
– Посмотри на меня, Иоанна.
Она закрывает глаза и поднимает к нему лицо, он беззвучно смотрит на нее, изучая каждую черту ее маленького, бледного, взволнованного лица и говорит мягким голосом:
– Как бы ты хотела, чтобы я тебя изобразил? Как девочку? Как девушку?
– Нет! Нет! – жаль, что она не может поведать ему свою тайну. Она уже не девочка. Она хочет, чтобы он изобразил ее женщиной. Видит она перед своими глазами зеркало в пустой комнате бабки, в доме профессора в городке, похожем на веер. В зеркале она видит себя во всем великолепии драгоценностей тети Гермины. Он должен ее изобразить во всех этих старых украшениях, чтобы сверкание вечности было на ней. Голос у нее мечтателен, когда она говорит Оттокару:
– Я бы хотела, чтобы ты меня изобразил. Но во всех одеждах, со всеми украшениями, которые я получила в наследство от моей тети Гермины.
– Изображу тебя так, Иоанна! Как ты пожелаешь. За это короткое время, что ты еще здесь, я нарисую тебя со всеми драгоценностями и украшениями тети Гермины.
– Нет! Это невозможно. Гейнц отослал все драгоценности в Швейцарию. Но он обещал мне их переслать в Палестину, они ведь мои.
– Иоанна, настанет день и ты вернешься сюда. Я буду ждать тебя и тогда нарисую.
– Нет, Оттокар, нет! – вскрикивает она, и глосс ее разносится над могилами. – Никогда я сюда не вернусь, Оттокар, никогда!
– Но, Иоанна, настанет день, и все здесь изменится. Ты еще сможешь сюда вернуться.
– Я сказала вам – нет. Никогда я снова не войду в дом, где плевали в меня его жильцы, и даже если они будут другие, Оттокар, плевки прилипли к дому. Нет, нет!
Слезы подкатывают к ее горлу, сжимают грудь. Он обнимает ее и целует ее плачущие глаза, хочет поцеловать в губы, но она резко отворачивает голову.
– Мне надо идти домой, мне надо поторопиться.
– Я отвезу тебя на моей машине, Иоанна.
Кладбище опустело. До ворот они идут только вдвоем, и Оттокар обнимает ее за плечи. На воротах к ним бросается Саул, и не глядя на Оттокара, сердито кричит:
– Почему ты оставалась столько времени? Я ждал тебя и ждал. Идем быстрей домой.
– Я вас обоих подвезу, – предлагает Оттокар.
– Спасибо, господин граф, спасибо! – выпрямляется Саул от разметавшейся на ветру шевелюры до подбитых гвоздями ботинок, весь – суровость и решительность, – нет в этом нужды, граф. Я отведу Иоанну домой.
Он дает Иоанне кивнуть Оттокару и протянуть ему руку на прощание. Тянет ее за руки за собой. Они отдаляются, и тут Иоанна освобождает руку и машет Отттокару. Он тоже поднимает руку и машет ей медленно и печально. В воротах еврейского кладбища остается в одиночестве Оттокар фон Ойленберг.
* * *Передняя дома Леви похожа на холл гостиницы. Тюки, чемоданы, трости, пальто, зонтики, шапки. Из семейного особняка в Силезии приехал на похороны деда весь семейный клан. Дядя Герман и тетя Финхен, настоящее имя которой – Йосефина, с ними их сын и внуки. Тетя Регина и дядя Лео с тетей Розой, и с ними их дочь Елена. Прибыли все родственники по имени Аарон, но не пятьдесят, двадцать ныне живущих. С ними прибыли их зонтики и трости. Пять кожаных коробов для шляп тети Финхен. Все эти коробы сопровождают их в любых путешествиях, в горе и в радостях. На все это взирает зеркало, покрытое черной тканью. Черные ткани повесили сестры Румпель на все зеркала в доме. Когда им стало ясно, зачем они сюда вызваны, они со всей душой принялись выполнять свои обязанности. И это не простые обязанности. Все смешалось в доме Леви. Со смертью деда, все указания дает дядя Альфред по правилам траура и по законам Израиля. Даже тетя Регина, у которой на шее висит крест, выполняет все его указания. Ведь дядя Альфред теперь единственный живой сын покойного. И все указания падают на головы сестер-альбиносок. Трапеза не подается на большом столе в столовой. Его убрали оттуда вместе с цветастыми креслами. Теперь там стоят низкие столы, и гости едят, сидя на скамеечках. А некоторые, за недостатком столов, держат тарелки на коленях. Есть и другой стол, обычный и удобный, для гостей, которые не расположены к дяде Альфреду. Но около этого стола никто не ест. Как две взволнованные птицы, летают сестры-альбиноски между скамеечками и гостями.
Дядя Альфред приказал им подавать гостям яйца, обкатанные в пыли. Сестры удивлены. Зачем в память о деде следует есть яйца, обкатанные в пыли? Они помнят, что дед любил яйца, зажаренные со свининой. Фрида, Агата и старый садовник не приходят на помощь сестрам. И они сидят на скамеечках со всей скорбящей семьей. Кетхен занимается постелями для гостей. Единственный, кто выразил желание им помочь, это Фердинанд, но он известен, как неудачник, у которого все валится из рук и разбивается, и сейчас больше, чем всегда. В кухне сестер уже собралась груда разбитой посуды. Сестры Румпель носятся туда и назад, хлопают двери, сотрясая пламя поминальной свечи, которая стоит на мраморе камина, между портретами отца и матери. Слабая тень пламени колеблется на стене между портретами госпожи и господина Леви. В комнате сумрачно. Старый садовник опустил жалюзи, развернул толстые портьеры. Большая хрустальная люстра не зажжена. Только свечи распространяют свет с четырех углов комнаты. Четыре безмолвные тени на стенах, и одна тень – посреди. Гейнц встал со скамеечки, прижался спиной к стене и смотрит на пламя белой свечи, лицо его бело, как свеча. Дядя Герман тоже встал рядом с Гейнцем. Дядя очень похож на брата – покойного деда, но никто не найдет между ними много общего.
– Сын мой, – говорит дядя Гейнцу, – теперь, когда он ушел из жизни, на меня легла ответственность за ваше здоровье и жизнь. Насколько смогу помочь вам добрым советом, помогу. Мой совет вам – не подаваться панике. Слышал, что вы собираетесь немедленно эмигрировать. Не стоит так торопиться. У меня есть связи, сын мой, верные связи. Из верных источников я знаю, что все не так выглядит страшно, как об это кричат. Власти собираются прекратить беспорядки и нападения на евреев. В Германии всегда царил закон и порядок, и в ней он будет восстановлен. Надо только немного продержаться, пока все успокоится. Ни в коем случае не терять сразу присутствия духа!
Дядя Герман все более выпрямляется и покашливает, прочищая горло. Но покашливание дяди не похоже на покашливание деда. Когда дед прочищал горло, он делал это весело. Дядя Герман делает это высокомерно.
– Ах, Яков, Яков. Зачем ты это нам сделал? Во всей нашей семье, во всех поколениях, ни у одного человека не было склонности к самоубийству. Яков всегда был буйным, в жизни и в смерти.
«Дурачье» – хотел бы прижавшийся к стене Гейнц крикнуть в лицо дяди Германа и тети Регины.
«Дурачье! Все, что он делал – делал для вас, вашим именем. Предупредить вас и спасти!» – но Гейнц сжимает губы и сдерживается. В конце концов, он сын своего отца и внук бабки.
Он отходит от стены и обращается к семье. Голос его спокоен, сдержан, крепок.
– Дед сделал то, что сделал из любви к нам, он оставил нам завещание. И мы должны в точности его исполнить. В завещании он предупреждает нас – не эмигрировать в соседнюю страну. Вообще оставить Европу и эмигрировать за океан. Все мы уезжаем в Соединенные Штаты, кроме Иоанны и Бумбы, которые через две недели уезжают в Палестину, и это тоже по воле деда Он уверен, что его друг Зерах поможет им в первых шагах на той земле. Дед просит, чтобы Фрида, Агата и старый садовник перешли жить в усадьбу, которую передал им в наследство как общее их имущество.
Фрида плачет, Бумба обнимает ее голову, и она прячет ее в его волосах.
– Дед, – продолжает Гейнц, – оставил нам решать, как быть с домом здесь. Мы решили его оставить на попечение нашего доброго друга священника Фридриха Лихта. Он хочет открыть здесь дом для детей-инвалидов, обиженных судьбой. Мы поддерживаем это решение. Под призрением священника дом будет с верностью сохранен. Мы все же надеемся, что в один из дней мы сможем вернуться в наш дом, хотя дед предупреждает нас серьезнейшим образом не заниматься пустыми мечтаниями. Помните и не забывайте, – пишет дед, – что вам надо быть сплоченными, быть единой семьей. И еще дед просит не оставлять дядю Альфреда, чтобы он всегда был с нами, и уехал с нами. Если дядя Альфред будет с вами, – пишет дед, – ничего плохого не будет сделано вашим душам. Душа человека его истинный дом, который никем не может быть отобран у него. Если дядя Альфред будет с вами, пишет дед, я уверен, что моя последняя мечта осуществится – видеть вас единой семьей в одной стране и в одном доме. И еще просит дед вспоминать иногда бабку, которая была очень хорошей женщиной. Мы попросили дядю Альфреда исполнить просьбу своего отца, и дядя согласился ехать с нами в Соединенные Штаты. В конце завещания дед просит перевести сумму денег в банк в Иерусалиме, открыть в Палестине счет на имя первого своего правнука, и просит назвать его именем – Яков. Яков Леви.
