Наоми Френкель - Дети
– Ах! – наслаждается дед.
– Клецки с мясом, уважаемый господин, – палец Агаты переходит от кастрюли к кастрюле, объясняя: телячья грудинка, гуляш, уважаемый господин, кисло-сладкая красная капуста, куски свинины от последней нашей свиньи.
И когда дед почти охмелел от всех этих запахов, опускается на сиденье у стола, Агата продолжает свои объяснения:
– В холодильнике я приготовила вам свежий лимонный крем.
Но когда все это обилие подано деду, он вовсе не набрасывается на него, пробует от всего понемногу, облизывает губы после каждой вкуснятины и не заканчивает ни одного блюда. Так же и с вином, наливает в стакан, немного отпивает, покручивает в руке и только рассматривает. Снег покрывает двор, голодные воробьи толкутся снаружи, на подоконнике. Дед открывает окно, кладет ломоть, чтобы утолить их голод. Но лишь сильный ветер врывается в жаркую кухню Агаты. Воробьи разлетаются.
– Что вам пришло в голову, уважаемый господин, откармливать воробьев?
– Совсем забыл, Агата. Принес тебе небольшой скромный подарок.
Агата открывает маленькую кожаную коробочку, поданную ей дедом, и глаза ее расширяются от удивления. В коробочке золотая цепочка с золотым медальоном в виде сердечка, в середине которого красный камешек.
– Что это вдруг пришло к вам голову, – вскрикивает Агата, – я спрашиваю вас, уважаемый господин, что вдруг такой дорогой подарок! В обычный день, без всякой причины, что вдруг?
– Принести тебе радость, Агата. В медальон ты сможешь вставить фото близкого тебе человека.
– Нет у меня такого близкого человека, даже родственника, фотография которого была бы достойна быть вставленной в эту дорогую вещь.
– Вы куда сейчас? – спрашивает она, видя, как дед надевает шубу, шапку, шарф и берет в руку трость. – Чего вдруг вы выходите в эту стужу? Не ели, не пили. Сядьте, приготовлю вам кофе. Сядьте, господин, сядьте!
– Потом, хочу немного осмотреться, пока не начнет смеркаться. Кофе потом, Агата, потом!
Дед готов двинуться в путь, но возвращается, и склоняется над плитой. Снова открывает крышки кастрюль, одну за другой. На этот раз он глубже вдыхает ароматы, услаждая душу, затем выпрямляет спину и направляется к дверям, останавливается, снова возвращается и вдыхает запахи.
– Уважаемый господин, я ничего не понимаю, – говорит Агата, – просто ничего не понимаю. Если вы так жадно вдыхаете эти запахи из кастрюль, почему ничего не пробуете?
– Позже, потом... – роняет дед и движется к двери более уверенным шагом, с выпрямленной спиной.
* * *Могила на небольшом холме смотрит на просторы белой равнины. Все здесь бело. Заросли кустов окружают могилу, на которой в мрамор врезана лаконичная надпись:
Марта Леви.
Только имя. Ни место рождения, ни дата рождения и смерти. В жизни ее никто не знал, откуда она пришла, и куда держала путь – неожиданно возникла и неожиданно исчезла. И после смерти дед продолжал хранить ее тайну. Дед сметает тростью снег с каменной скамьи, рядом с могилой, и садится на нее. Рука на трости, подбородок опирается на руку. Ранний час после полудня. Над равниной ползут легкие туманы с полей, первые признаки весны. Земля все еще скована морозами, но ощущается конец зимы.
– Весна на пороге. Начало марта.
Ветер на горизонте треплет лес. Черные волны текут в белизну небес.
– Но сегодня очень ветреный день.
Дед подходит к памятнику, к черным блестящим буквам.
– Нет выхода, – бормочет он, обращаясь к имени, замершему на мраморе.
Дерево уронило глыбу снега на холм. Шапка слетела на снег. Дед не встал, чтобы ее поднять, и ветер разбрасывает его седую шевелюру. Начинает падать снег.
– Снег... Не очень приятно. Следует поторопиться.
Но дед не торопится. Руки его опираются на трость. Лицо на руках, ветер в волосах. Мысли деда уплывают в прошлое, он вспоминает Котку, старую его няньку. Когда она хотела заставить его принять горькое лекарство, он просил ее: «Разреши мне сначала продекламировать стишок, после этого я проглочу горькую пилюлю». И всегда он выбирал самый длинный стих, который знал, и Котка терпеливо ожидала. На каменной скамье, у могилы, декламирует дед самому себе стих Котки о маленьком Якове:
И маленький Яков, идет в страну чудес,Стадо коров он гонит по дороге в лес.Не вернется он оттуда.Братья и сестры гурьбойВ лес пошли просить:– Маленький Яков, ну же, вернись домой!
Прочел первое четверостишие, и пропало желание продолжать, взор обращен на равнину. «Зеленая Луизхен» свистит, возвращаясь через равнину на станцию городка. Поезд с удовольствием движется через равнину. Медленно-медленно. Он пыхтит, свистит и размахивает в воздухе черной лентой дыма. Сильный ветер сворачивает и разворачивает флаг, которым украшена «Луизхен», красный флаг с черной свастикой. Ветер вздымает его над белым полем, обволакивая весенним туманом, как пар обволакивает кастрюли Агаты.
– Я прожил здесь прекрасную жизнь, – встает он со скамьи.
Рука в кармане шубы.
Звук выстрела.
Ворон вспархивает с дерева и роняет снег на пустую скамью. Птица исчезает в серых небесах Пруссии. Снегопад усиливается.
* * *Участок кладбища с некогда одинокой могилой бабки заселяется. Наконец, мать вернули к отцу. Одно дерево кладет тень на обе могилы. И бабка, в конце концов, достигла того, чего она хотела всю жизнь: дед лежит рядом. Черная железная скамья, сделанная на фабрике Леви и сына, которую по указанию деда много лет назад поставили около одинокой могилы бабки. Теперь можно с одной стороны дойти до холмика с могилой бабки, с другой – до холмика с могилой деда. Широкий участок кладбища семьи Леви покрыт снегом, который начал съеживаться и подтаивать. В небе ни облачка. Солнце, теплом весны, светит над еврейским кладбищем. Обе могилы покрыты черным свежим слоем земли. Дядя Альфред произнес поминальную молитву – «Кадиш» над могилой отца. Кантор пропел «Эль мале рахамим...» – «Боже милосердный...»
Дяде не требовалось разорвать одежды, ибо он под пальто надел костюм, который порвали ему нацисты. И старое кожаное пальто Зераха порвано на локте. Так он приехал в нем из страны Израиля. На волосах ермолка. Он пришел на похороны деда с обнаженной головой. Дядя Альфред одолжил ему свою ермолку, а сам надел черную шляпу. Дядя снимает новые очки, которые Зерах постарался добыть для него, тщательно протирает их, но не надевает. Дядя плачет.
– Покойся с миром, скажем все – «Аминь» – завершает молитву кантор. И словно бы ветер смолк над кладбищенским участком семьи Леви.
Зерах держит в руках ветки, которые срезал с большой сосны, растущей под окном комнаты деда в доме Леви. Кладет их на могилу деда. Он – первый. За ним проходят члены семьи, друзья дома. В считанные минуты покрываются венками и ветками четыре могилы, выглядящие, как четыре гряды.
«Дед умер, как и жил – непобежденным» – думает Гейнц, сминая носовой платок в кармане. Он оглядывает множество людей, которые пришли отдать последний долг деду. Все тропинки заполнены, словно дед собрал здесь большое собрание, именно, в то время, когда власти Третьего рейха запретили евреям проводить собрания. «Он был непобежденным. До самого конца». Гейнц закрывает глаза ладонями, и видит перед собой комнату в усадьбе. Ночью приехали Филипп, Эдит и он. Дед уже несколько часов лежал на постели в своей комнате. Агата омыла его лицо, одела в белую длинную рубаху, зажгла в изголовье две высокие белые свечи. Стояли они с Агатой у кровати деда и не верили, что мертвый дед и есть их дед. Внезапно за их спинами открылась дверь, и барон, давний сосед и друг деда, вошел как бы украдкой. С лацкана его пиджака был снят знак свастики, с который в эти дни он не расставался. Он встал у изножья деда и вытянулся по стойке смирно. Живая красота все еще пульсировала в облике деда, даже смерть не предала его, оставив ему его облик. Барон опустил голову от стыда.
Гейнц отводит глаза от могилы деда, обрастающей цветами, и снова возвращается взглядом к могиле:
«Арестовали Герду, дед. Утром, после пожара в рейхстаге, пришли за ней и забрали».
Эдит одета в черное. Белое лицо ее настолько спокойно, что, кажется, ничего не выражает. Глаза сухи. Ей неудержимо хочется лечь в эту гору цветов на могиле деда, может быть, тогда потекут у нее слезы, и ей полегчает. С того момента, как она встала около постели застрелившегося деда, сухи ее глаза, и сухой огонь горит в ее сердце. Новые времена убили деда, новые времена забрали у нее Эрвина. Она не плачет, как рыдала после ухода Эрвина. Дед всегда был мужественным, в жизни и в смерти. Следует жить мужественной жизнью... Эдит поднимает голову и ускоряет шаги, чтобы догнать Гейнца. Берет его под руку, и в холодном его взгляде вспыхивают теплые искорки.
Филипп не отходит от могилы, но взгляд его неотрывно следит за Эдит. Многие годы этот взгляд сопровождает ее. Всю жизнь глаза его будут следовать за ней. Эдит и Гейнц исчезли. «Я остаюсь здесь, – думает он, следя за множеством спин, – не поеду строить себе дом. Отныне я, доктор Ласкер, выбран членом еврейского представительства Германии перед властями. Останусь здесь, между могилами. Уеду отсюда с последним евреем», – и опускает голову.
