Вячеслав Шишков - Емельян Пугачев. Книга 1

Он сочинял находчиво и складно, дивясь себе. И чем больше привирал, тем сильней работала его фантазия. Все развесили уши, вытянули жилистые шеи в сторону «батюшки», слушали, не мигая. Лишь Андрей Кожевников поглядывал на Пугачева подозрительно, курчавая рыжая борода его обвисла, веснушки побелели, он все больше убеждался, что это не царь, а какой-то «охряпка» подставной.

— В святых книгах предуказано пророками объявиться мне, государю, года чрез полтора… Ну, я не смог сдержаться, видя народ свой в великой пагубе. И было мне видение в нощи, будто бы голос присносущный наущал меня: «Благословенный раб Петр, иди-де в Яицкий городок, спасай войско, оно тебя примет и защиту даст, а то и не увидишь-де, как всех их у тебя растащут. В Яицком городке, молвил голос, даже образ спасителя рыдает дненощно, видя утеснение казацкое…»

— Рыдал, рыдал!.. Так и было. Точь-в-точь!.. — кривя рот, вскричал седоусый старик Шаварновский, и по его щекам покатились слезы.

— Да неужто верно, детушки? — ловко притворился Пугачев (он на базаре в Яицком городке слышал о «рыдающем спасителе»).

— Правильно, ваше величество, — подтвердила застолица. — У казачки Анны Глуховой в хате образ тот…

Пугачев, кряхтя после сытного ужина, покачал головой и, не подымаясь со скамейки, сделал трудный полуоборот к иконам и набожно осенил себя двуперстием. И все за ним перекрестились.

— Стало, и сам бог так велит, господа казаки. Посему и пришел я к вам. Вы, детушки, только держитесь за мою правую долю да не отставайте.

Сизой орел вознесет вас и даст вам жизнь добрую. А ежели сизого орла упустите, не пеняйте на него, — сизой орел найдет себе место… — с оттенком угрозы закончил он.

— Что ты, батюшка! — и старик Шаварновский, тряся сивыми усами, опять пустил слезу.

Вся застолица, передохнув от горячих речей царя, заговорила:

— Оставайся с нами, надежа-государь. Послужим тебе!

— Благодарствую, — ответил Пугачев.

Чика, помедля, встал и низехонько поклонился ему:

— Я, ваше величество, сейчас двинусь к войску о твоей персоне объявить. Баклуши бить некогда…

— Хорошо, друг, поезжай. Сроку даю тебе три дня. Уведомишь, что молвит войско.

А на другой день Пугачев приказал и Мясникову ехать в городок — купить красные козловые сапоги, шитую подушку на седло и богатый намет вместо потника. Дал ему три рубля, сказал:

— Отыщи, друг, писаря доброго и надежным людям объявляй о государе Петре Федорыче. А где я пребываю своей персоной, того не сказывай.

В тот же день уехал и Андрей Кожевников. Мрачный, разрываемый сомнением, он мчался вмах. Приехав в городок, он стал жаловаться Максиму Шигаеву, что «вор Чика навязал им какого-то охряпку-проходимца, да и говорит, вор, что это Петр Федорыч». Умный Шигаев, видя душевное состояние Андрея Кожевникова, притворился, что сочувствует ему.

Зарубин-Чика тоже мучился сомнением: дело с «батюшкой» нечисто!

Прибыв домой, он поздним вечером направился к Денису Караваеву.

— Слушай, Денис… только бога ради не таись от меня — дело общее затеваем… Что за человек этот самый… Петр Федорыч?

Бельмастый Караваев вначале слепо верил, что тот «великий человек», пред которым они с Кунишниковым в сарае Ереминой Курицы когда-то стояли на коленях и проливали слезы умиления, есть воистину надежа-государь. Но после осмотра «царских знаков» в его душу вломилось сомнение. Однако сейчас ему не хотелось откровенничать. Оглаживая волнистую бороду свою и недоверчиво поглядывая на Чику, он молчал.

— А знаешь что, Денис Иваныч, ведь мне «батюшка» — то наш открылся: ведь он не царь, а простой казак, — не моргнув глазом, ловко соврал плутоватый Чика, явно стараясь вызвать скрытного Караваева на откровенность.

К бородатому лицу Дениса Караваева прилила краска. Он подошел к окну, заглянул на улицу, заглянул под занавеску, не подслушивает ли их любопытная Варвара. Затем взволнованно положил Чике руку на плечо:

— Поклянись ты мне, Чика, что ни отцу с матерью, ни жене, ни чужим людям не станешь болтать?

— Вот тебе Христос, ей-богу нет, да что ты, Денис!

— Тогда слушай, — шумно передохнув и как бы прощаясь со сладким сновидением, решительно заговорил Денис Иванович Караваев. — Конешно, горько нам думать, что он не царь, а, допустим, донской казак. Ну и бог с ним. Пусть он вместо государя за нас заступит, а нам все едино, лишь бы в добре быть.

Глаза Чики заиграли, к бронзовым щекам тоже прилила густая краска.

— Так тому и быть! — крикнул он и с отчаяньем, с каким-то горьким удальством бросил шапку об пол. — Стало, так на роду написано нашему войску.

— А может, он и царь… Почем нам знать? — пытаясь озадачить Чику, задумчиво молвил Караваев.

— Нам хуч бы пес, абы яйца нес… — махнул рукой Чика.

«Царь он или не царь?» — ломал голову Зарубин-Чика. Он пробыл в Яицком городке несколько дней, ходил по базарам, прислушивался к голосу народному. Большинство казаков войсковой руки знали, что где-то вблизи городка скрывается государь, но относились к этому по-разному:

«Коли это подлинный царь, тогда раздумывать нечего. Коменданта со старшинами перевязать, и айда всем войском к батюшке. Ну, а ежели он подставной, тогда как? Часть войска примет, другая — не примет. Стало, опять усобица пойдет, опять кроволитье. А наша жизнь после мятежа и так вся вверх дном. Чегой-то, братцы, боязно… Сумнительство берет…»

И Чика и Мясников, ничего путем не сделав, ни с кем в городке не переговорив, а лишь наслушавшись сбивчивых базарных разговоров, явились на хутор братьев Кожевниковых.

Мясников привез государю сафьяновые сапоги, подушку под седло и хороший намет. Пугачев спросил, объявили ль они надежным людям о государе императоре. В ответ Чика с Мясниковым стали наперебой врать:

— Многим уважительным людям объявили, надежа-государь, и в городке и по зимовьям… Кои верят, а кои в сумнительстве. Мы твоим именем приказывали верным людям собираться по нашей повестке на речку Усиху.

— Ну ладно, увидим, что будет, — ответил Пугачев сурово.

Общим советом решено: здесь оставаться опасно, надо тотчас же уезжать на вершину речки Усихи, — отсюда двадцать, от Яицкого городка полсотни верст. Место там открытое, степное и безлюдное. А на кургане — высокое дерево, залезешь — все концы видать.

Ночью оседлали четырех коней и втроем поехали. Четвертый крепкой конь — заводной, в запас под Пугачева. «Батюшка» не толст, но тяжел и силен, редкая лошадь могла долго бежать под ним.

Новое место Пугачеву понравилось.

— Шибко караулистое место, дозорное, — похвалял он, — уж тут-то не сцапают нас врасплох.

Тимоха Мясников по приказу Пугачева снова уехал в городок за представителями войска. Чика остался с Пугачевым сам-друг. «Кто же, кто же он? Царь или не царь, царь или обормот дикой?» — неотступно мучило Чику. И вот, не выдержал, мысленно перекрестился, бухнул напрямки:

— Не прогневайся, батюшка, скажи-ка мне сущую правду, не утай: точный ли ты государь есть?

Пугачев по-страшному засверкал на Чику глазами. Но Чика не струсил, заложил руки за спину и на грозный взгляд Пугачева ответил наглым и смелым взглядом.

— Не стращай, батюшка, я не больно-то пуглив. А лучше откройся, ведь нас не много здесь, ведь двоечка только, ты да я. Мне вот Денис Караваев сказал…

— Что он, безумный, сказал тебе?

— А то и сказал, что ты донской казак, — ловил Пугачева нахрапистый Чика. — Уж не прогневайся, гостенек милай!

Пугачев затрясся, заорал:

— Врешь, дурак! Врешь, — плюнул и пошел быстрым шагом к речке.

— От людей-то, может, и утаишь, да от бога-то не утаишь! — закричал ему в спину Чика и поспешил за ним следом, чтоб разом кончить разговор.

Пугачев круто повернулся к Чике, тот остановился в трех шагах от него, посверкали друг на друга глазами, как обнаженными саблями.

— Я точный государь, Петр Федорыч. Всю правду говорю тебе со истиной.

А ты раб мой подначальный! — запальчиво прокричал Пугачев, ударяя себя кулаком в грудь.

Чика, всячески сдерживаясь, твердил свое:

— Я Караваеву Денису клятву принес, чтобы в тайности держать… Ну так вот и тебе, батюшка, клянусь, уж ты верь мне. И какой ты есть человек, — донской казак али нет, велика ль мне в том корысть? А раз мы приняли тебя, батюшка, за государя, стало — и делу конец, стало — так тому и быть.

Голос Чики был теперь с дрожью, искренний, на глазах навернулась влага. Пугачев вплотную приблизился к нему и, собрав всю внутреннюю силу, молвил:

— Ну, Чика… Своими речами в пот ты меня вогнал… Только молчи, только, чур, молчок… Слышишь, Чика? Пускай умрет это в тебе. Чуешь?

Христом-богом заклинаю… А то и твоя и моя голова с плеч покатится. Да и только ли это одно. Думки мои сердешные, розмыслы загинут. Ну, сядем давай, потолкуем. (Они сели на луговине.) Фу… И сам не знаю, чего со мной… — Его била лихорадка, зубы стучали, белки глаз пожелтели, задергался живчик возле левого виска. — Поведаю правду тебе… Знай: я есть донской казак Емельян Иванов Пугачев.