Вячеслав Шишков - Емельян Пугачев. Книга 1
Он поднял глаза на тяжело дышавшего Чику, полагая, что тот, обозленный, вскочит с бранью, плюнет ему в бороду и, бросив его, уйдет.
Но, к немалому изумлению Пугачева, бронзовое, мужественное лицо Чики, обросшее черной клочковатой бородой, грустно улыбалось, а насмешливые, наглые глаза выражали теперь дружелюбие.
— Вот спасибо! Вот благодарим! — радостно выкрикивал он, подымаясь. — Нам все едино, — что хлеб, что мякина… Петр, так Петр, Емельян, так Емельян… А казачество за тобой пойдет… Пойдет, пойдет! — он был крайне возбужден, переступая ногами, подергивая плечом.
— Как ходил я по Дону да по разным городам, — говорил повеселевший Пугачев, — везде, брат Чика, толковали, что Петр Федорыч жив и здравствует. И мыслю я, Чика, сгрудить великую силу да Москву взять.
Войска-то там нетути, на войне с турками солдаты…
— А ежели, ваше величество, вы и не завладеете Московским царством, — сказал, захлебываясь, Чика, — так мы с вами сделаем на Яике свое царство-государство.
— Вперед заглядывать нечего, — сказал Пугачев. — А я от тебя, Чика, не потаю: о том, что я простой казак, еще трем людям открыл — Шигаеву, да Караваеву, да Пьянову.
— Эх, ваше величество! — Чика уже не слушал Пугачева. — Выпить бы на радостях… Душа горит!
— Погодь, погодь, друг… Тому время не приспело еще.
Легли спать без костра, укрывшись потниками и бешметами, Чика сразу захрапел. Взволнованному Пугачеву не спалось. Он потрясен был столь неожиданным оборотом дела. После объяснения с Чикой он сразу почувствовал себя бодрее, неумелое притворство, что он царь, связывало его свободу по рукам, по ногам. И это тяготило его. Так пусть же не он, не Емельян Пугачев, а ближайшие его сотоварищи вводят в заблуждение народ именем царя, он же пред народом и пред избравшими его в цари казаками будет прав, он будет чист душой.
Ночь была в звездах, темная и тихая. Пахло полынью, увядающими травами, сухой землей. Слышно, как стреноженные лошади хрупают траву, пофыркивают, неуклюже переступают на трех ногах по луговине.
В смятенном сознании Пугачева толпились беспорядочные мысли, образы.
Жена, ребятишки, множество знакомых и незнакомых лиц, старец Филарет, Еремина Курица, Старый бомбардир с Прусской войны Павел Носов, и Ванька Семибратов, и Перешиби-Нос, и тот пьяный солдат, которого он выставил из воровской кибитки в городе Казани, и конокрад воевода, которому он выбил зуб, и какие-то бабы-молодицы, вроде Катерины, заигрывали с ним. Весь народ кланялся ему и называл… великим государем.
«Ай, дурачки, ай, дурачки вы, детушки… И пошто вам государь?» — нашептывал Пугачев, хлопая во тьме бессонными глазами, затем начал рассуждать сам с собой полным голосом, затем встал и, прикрыв храпевшего Чику своим зипуном, направился к речке, ходил взад-вперед вдоль берега, говорил, говорил, в задумчивости останавливался, ерошил густую шапку волос, швырял в степь вызывающие выкрики, с силой ударял себя в грудь сжатыми кулаками. И снова зачинал ходить вперед-назад, вперед-назад.
Голова горела, мозг воспалялся, — слышались ему громы пушек, барабанная дробь, и кони скачут, и виселицы воздвигаются, и пожаром объято все кругом.
Пугачев таращит безумные глаза, всей грудью выдыхает: «Ух ты!» и бежит к речке, пробует рукой дремотные струи — вода холодна. Припав на колени, он до плеч погружает в воду кудлатую голову.
Степь молчит, караулистое дерево не шелохнется, неколебимая вечность безмолвно проплывает над землей, сменяя ночь на день, сбрасывая прах ночной в бесконечную череду столетий.
Глава 12.
«Не ради себя, ради черни замордованной положил я объявиться». Клятва.
1Утром над степью появилось солнце. Стали в балке, крадучись, разводить огонь. Чика присмотрелся к Пугачеву, покачал головой.
— Э-э, да ты, ваше величество, седеть зачал. Глянь, в бороде и на висках — у тя…
— Ну? С чего бы это? — буркнул Пугачев.
— Да кой тебе год-то будет?
— Тридцать пять…
— Молодой ты, — любовно сказал Чика. Пугачев как-то сразу стал ему родным и близким.
— Глянь, двое конников! — вскричал Пугачев и кивнул к востоку, где верстах в четырех от стана ленивой рысцой двигались всадники.
Чика живо поймал лошадь и без седла вмах полетел им напересек.
— Стой! Куда вы, ребята?
Оба казака остановились.
— Сайгаков промышлять едем. А ты откуль?
— А вот поворачивайте коней, айда к дымку. Там человек нас ждет.
— Кто такой?
— Великий государь Петр Федорыч, — крепко сказал Чика и, насупив брови, со строгостью взглянул на казаков.
Те изумились («откуда быть в степи государю»), но перечить не посмели, да и любопытство одолевало их.
Пугачев, завидя приближавшихся, быстро надел новые красные сапоги, медным гребнем расчесал волосы и бороду, разбросал ковром нарядный намет, положил шитую бисером подушку, сел и подбоченился левой рукой.
Не доезжая до него, всадники, вместе с Чикой, соскочили с лошадей, чинно приблизились к Пугачеву, низко поклонились ему.
— Ваше императорское величество! — браво гаркнул Чика, сдернув шапку с головы. — Дозвольте доложить! Это двое наших казаков, Чапов да Кочуров.
— Куда путь держите? — кивнул казакам Пугачев.
— Да вот сайгачишек пострелять собралися.
— Ну нет, други мои. Уж раз вы встретились со мной, так уж не уходите от меня. Я государь ваш… (Казаки переступили с ноги на ногу, переглянулись.) А ежели вы замыслите убежать, бойтесь… Как вступлю в городок, велю повесить вас.
Казаки с внутренней неохотой повиновались.
Вскоре приехал из городка Тимоха Мясников. Улучив минуту, Чика отвел его в сторону и поведал разговор свой с Пугачевым. Тот не особенно удивился, подумал и, таясь, сказал:
— Наше дело маленькое. Царь или не царь он — наплевать. Войско захочет, так и из грязи сделает князя.
— Проворства и способности, я примечаю, с избытком в нем. Опять же с норовом он, видать… Горазд люб он мне, — сказал Чика.
— А нам чего же боле надобно, — рассудительно промолвил краснощекий Мясников; он был предан начатому делу искренно и бескорыстно, стал деятелен, отважен и сноровист. — Мы его за царя сочтем. А уж он за это постарается для нас… Так ли, Чика?
— Так, Тимоха… Только, чур-чура, великая тайна это…
— Дурак ты какой… Башка-то у меня одна ведь.
После обеда Чика поехал на хутора Кожевниковых да Коновалова попросить снеди и палатку для царя. Утром, вместе с Чикой, в царскую ставку прибыли Сидор Кожевников (младший из братьев), старик Василий Коновалов и еще четыре казака. Разбили Пугачеву палатку, а сами, десять человек, жили под открытым небом с неделю. Впрочем, деловитый Мясников то и дело гонял в городок.
На другой день приехал Михайло Кожевников. Его сомнение в «батюшке» ловко разбил Чика. Теперь Михайло слепо верил, что Пугачев есть царь.
Емельян Иванович считал Михайлу Кожевникова человеком бывалым (в Питер ездил), для дела полезным и пригласил его в свою палатку.
— Не наезжали ль к тебе, Михайло, какие люди с розыском?
— Нет, батюшка, ваше величество, все благополучно. Когда же вы, батюшка, объявитесь?
— А когда войско на плавни соберется, тогда уж…
— Не знаю, батюшка, — подумав, сказал Михайло, — ведь туда старшины понаедут и казаки послушной стороны. Пожалуй, вас принять не согласятся.
— А тогда мы всех казаков послушной стороны перевяжем и со славой в городок войдем.
— А ведь там, в городке-то, Симонов комендант с регулярным войском да с пушками. Пожалуй, не допустит вас.
— Не допустит и не надобно. Тогда мимо пройду, на Русь пробираться стану.
— А с кем же на Русь-то пойдете?
— Так полагаю, люду разного огромно много пристанет ко мне. А ежели малое людство будет, скроюсь опять. Ведь мне не надлежало еще показываться год семь месяцев, да кровь печенками стала спекаться во мне, как увидел я на Руси, что народ-то простой терпит. Ах, бедные вы, несчастные детушки мои… Ведь не ради себя, ради черни замордованной положил я до сроку объявиться. Ведь пришел я к вам на отеческую и вашу славу, други мои. А уж сам я царствовать не стану, чего-то не нравится мне царствовать, а возведу на царство Павла Петровича, сына моего. Ну, а начальство во всяком месте сменю, губернаторов да воевод, казнокрадов да взяточников, да душегубов всех вон! И по всей Руси казацкое устройство заведу. Чтобы солдат и духу не было.
Так изложил Пугачев программу своих действий.
Приехал Иван Харчев поклониться государю полведром водки.
— Ежели бог допустит, мы, ваше величество, головы за вас положим и послужим вам… — сказал он.
— Благодарствую. Вы меня побережете, детушки, и я вас поберегу.
Морщась от дыма, расторопный Тимоха Мясников варил в овраге похлебку из баранины, мешал в котле крутую кашу с салом. Чика кромсал астраханские селедки, арбузы, хлеб, накрывал под деревом ужин прямо на земле.
