Наоми Френкель - Дети
– Что случилось?
– Ты... ты вообще меня любишь?
– Конечно.
– Почему же ты мне этого не говоришь?
– Я никогда не говорю то, что понятно само собой.
– Но это же чудесно сказать. Самое прекрасное – это сказать.
Саул не говорун. Он вскакивает и снова кладет руку ей на плечо. Иоанна отталкивает его.
– Ты не должна быть такой странной. Хотя бы в этих делах не будь такой странной. Это не тема для разговоров... Это просто естество.
– Нет. Я не хочу только целоваться.
– Что же ты хочешь? Может, хочешь, чтобы я сказал тебе то, что говорил мой отец моей матери: «Ты посвящена мне?» Ты хочешь, что я вел себя с тобой, как в давние дни?
– Так, Саул, говорили когда-то?... Ты посвящена мне?... Это прекрасно так говорить... Прекраснее всего сказать это кому-либо. – Она поднимает лицо к месяцу, словно бы он ее возлюбленный в эту ночь.
– Ну, хорошо, я тебя люблю, Иоанна. Просто, я люблю тебя.
Иоанна обнимает его за шею, и горячие ее губы – на его губах. Снег падает, как завеса между ними и миром.
Глава двадцать восьмая
В доме Леви слышен лишь звук шагов деда. Он бродит из комнаты в комнату, и свет нового дня идет за ним. Все домашние, включая Фриду, еще спят. Двери комнат закрыты. Лицо у деда усталое, глаза красные. Он не спал всю ночь. В руках у него чемодан, и он ступает по коридору на цыпочках. Каждый малейший скрип заставляет его вздрогнуть. У дверей комнаты Эдит Эсперанто тихо и приветливо ворчит. В комнате Зераха – свет.
– Ты плохо себя чувствуешь? – спрашивает уже с порога дед.
– Нет, нет, хорошо, – отвечает Зерах. Он сидит за столом в пижаме и читает книгу.
– Тебе удобно в этой жесткой пижаме?
–Она сделана из арабской ткани и потому немного жестковата.
– Что у вас там? Ботинки английские, а пижамы арабские?
– Придет день, и у нас будет все свое.
– Придет день.
В утреннем свете из окна видно далеко, сильный ветер треплет деревья в саду.
– Сегодня будет ветреный день.
– Может и нет, дед.
Дед опускается на стул у стола Зераха, кладет руки на стол. На пальце его тяжелое золотое кольцо с собственной печаткой. Он опускает голову на свои ладони.
– Я уезжаю, Зерах.
Голос деда низок, усы дрожат. Его нужно как-то успокоить, считает Зерах.
– Ну, – в голосе Зераха нотки жалости, – уезжаешь отсюда, но скоро вернешься. Я тоже уезжаю через неделю, но уже никогда сюда не вернусь.
– Ты возвращаешься к твоему Генисаретскому морю?
– Я возвращаюсь домой, дед.
– И почки свои ты не вылечил?
– Такие же больные, какими были.
– Зачем тебе возвращаться туда? Есть же еще страны, в которых можно вылечить почки. Езжай в Вену, в Париж, в Лондон, в места, где есть врачи специалисты.
– Уеду домой, и почки буду лечить диетой у себя в кибуце.
– Диета? – деда передергивает. – Всю жизнь будешь есть безвкусную еду?
– Нет лучшего места, чем у себя дома, дед. Только там человеку хорошо.
– Значит, у вас, там, хорошая жизнь.
– Скажу вам правду, жизнь хорошая и трудная.
– Почему трудная, Зерах?
– Потому что нелегкая.
– Что, есть проблемы?
– Есть, дед.
– Проблемы есть у всех, Зерах.
Видно, что деду полегчало. Он улыбается. Только теперь он снимает с себя шубу, шарф и шапку. По д ними – выходной костюм.
– Вы собираетесь на праздник?
– Я уезжаю.
Комната Зераха предназначена для гостей. Бабка обставила ее гарнитуром, который получила в наследство от тети Гермины. На всем выгравированы лавровые ветви и листья. Стулья с гнутыми спинками, комод покрыт кружевной скатертью, изделием рук тети. И, конечно же, бабка не забыла повесить на стену портрет композитора Франца Шуберта в темном костюме, печально глядящего на деда. Дед вытаскивает портсигар и угощает гостя и себя сигарой. Комната наполняется колечками ароматного дыма. Рукава у халата Зераха слишком длинны, и он все время путается в них.
– Ну, Зерах, послушаем немного о ваших проблемах у Генисаретского моря.
– Там очень жарко, дед. Все сильно потеют.
– Ну, когда снаружи жарко, сидят в доме. Кто заставляет тебя гулять на жаре?
– Кроме прогулок, люди там немного работают. Я там мостил дорогу, у Генисаретского моря.
– Дорогу?
– Дорогу, дед. Солнце печет голову нещадно. Горячий ветер несет издалека трупный запах подохших животных. В день неподвижного зноя воздух полон этими запахами. Где-то печально ревет осел. Нагрузили его сверх меры, вот он и ревет, и у тебя появляется желание реветь вместе с ним. Пот, жажда, а руки стучат по горячим камням. Море слепит лазурью, и горы близки к тебе, словно сжимают вокруг тебя пространство. Вся страна становится маленькой и узкой, дед, и тогда действительно хочется реветь вместе с ослом, и забыть про чудо...
– Чудо? Какое отношение ко всему этому имеет чудо? Рушат камень и думают о чудесах?
– Одно великое чудо, это то, что мы там находимся.
Дед вскакивает со стула тети Гермины и ходит по комнате.
– Ты витаешь в мечтах, Зерах, там, у Генисаретского моря.
– Да, дед, немного витаем. Почему бы нет? Есть выбор? Страна слишком мала, и если ты хочешь ее расширить, выход только в мечтаниях.
– Мечты, Зерах... О, нет! Это ни к чему не ведет. Артур, покойный мой сын, был таким же мечтателем, как ты. Все свои силы он вложил в мечты, которые не смог осуществить. Он страдал легкими, как ты – почками. И я предупреждаю тебя, Зерах пустые мечты забирают жизнь у человека.
– Моя страна расширяется, дед, не только благодаря строящимся дорогам и осушаемым болотам, но и силой мечтаний. Я мечтаю о том, что в этой малой и узкой стране вырастет нечто такое, чего не было никогда и ни в каком месте в мире.
– А я говорю тебе, Зерах, что это пустые мечты.
– А у вас, дед никогда не было мечтаний?
– Были. Еще как были. Я был большим мечтателем, но мечтателем, а не фантазером, как ты и мой сын. Мои мечты были всегда привязаны к реальности жизни, а не к чудесам. К корню жизни! Я не биыли по камням во имя чудес. Нельзя мешать прокладку шоссе с чудесами, болота с чудесами. В смешении все несчастья, в смешении...
– Смешение и есть жизнь, дед!
Зерах встал. Насколько длинны его рукава, настолько коротки штаны. Коммуна совершила ошибку, сшив ему пижаму из двух кусков разных размеров. Дед смотрит на странный вид халуца с Генисаретского моря, сравнивая его слова с его видом.
– Смешение это жизнь! Суть жизни! Чтобы держать в руках камень, я должен держать чудо в душе. У нас камни очень серые и очень твердые, и если их не смягчить чудом, нельзя будет на них вообще сидеть. Если у человека, душа не настроена на чудо, плач его еще более печален, чем у осла под тяжестью поклажи, и он воет, как шакал, который всегда голоден. А когда в душе чудо, то и жизнь хороша. Тяжела и хороша, своей надеждой.
– Хороша лишь надеждой, ты говоришь? – становится дед перед Зерахом – лицом к лицу – и моя внучка, маленькая Иоанна, хочет жить именно, в вашей коммуне и рушить камни. Какая у нее жизнь будет там, у вас, хорошая и тяжелая или тяжелая и хорошая?
– Тяжелая... и но также хорошая, дед. Тяжелая, потому что она «а-фишеле, а мешугене фишеле».
– Кто она, моя Иоанна?
– Маленькая рыбка, это на идиш, – маленькая немножко сумасшедшая рыбка.
– То есть?
– А, дед, просто шутка, есть такая шутка.
– Ну, так что это за шутка?
– Случай с одним раввином, меламедом, ну, религиозным учителем в хедере – начальной еврейской школе, где учат детей Торе, – который учил детишек какие птицы не кошерные и их нельзя употреблять в пищу по законам Израиля. Понятно? И вот, перечисляет учитель имена птиц, и среди них – сипуху. Есть такой вид совы. Спрашивает его один из малышей: «Ребе, что это такое – сипуха?» Ребе отвечает: «Сипуха это сипуха». Ребенок не удовлетворен ответом, и он упрямится: «Ребе, но что это такое – сипуха?» Отвечает ребе: «Сипуха это рыба, а «мешугене фиш», сумасшедшая рыба. Малыш не унимается: «Но, ребе, что рыба делает среди птиц?» Отвечает ребе: «Я же сказал, что она сумасшедшая».
Дед смеется, но это не обычный его смех, не от самого сердца. Глаза его не смеются.
– Ага, рыба между птицами, – бормочет про себя дед.
И Зерах повторят за ним:
– Да, рыба среди птиц.
– Не будет у нее хорошая и трудная жизнь, а трудная и хорошая, – продолжает бормотать дед.
– Это моя вина, Зерах, – дед повышает голос, приблизив лицо к Зераху, и чувствуется, что он только собирается говорить из самой глубины души, – девочка абсолютно на меня похожа. Ты что, думаешь, я всегда был таким уравновешенным, все взвешивал с умом? Да, я был буйным парнем, Зерах, диким и взбалмошным. Может, не все время совершал необдуманные поступки, но желания у меня нередко были странными. Боже, какие желания! Ребенком помню – было какое-то празднество в доме родителей. Собрался высший свет, множество женщин и мужчин. Среди них моя мать, сидит на кончике стула и цедит слова поверх губ, и все вокруг сверкает и блестит. И я врываюсь в их среду прямо из конюшни моего приятеля Антониуса, конюха и алкоголика. От меня воняет, одежда на мне грязная, конский навоз на моей обуви… А вот еще случай, спустя много лет. Женился я. Супруга, управляющая этим домом, была порядочной женщиной, читала книгиа, играла на фортепьяно и каждый день бормотала молитвы. Приходили к ней подруги, такие же как она, все праведницы, все читают книги, молятся, исполняют на фортепьяно сонаты Бетховена, и все ужасно уродливы! Сидят в моем доме в обществе моей жены, возводят глаза к небу и вяжут носки для бедняков. Питье кофе и поедание сладкого шло под обсуждение вопроса, как исправить мир. Зерах, при виде моей жены в обществе этих подруг, во мне вскипала кровь, и возникало желание вбежать к ним в одних трусах. Просто в трусах. Много сил я потратил, чтобы подавить это желание. Это лишь малая часть из того, что я мог бы тебе рассказать. Вопреки требованию родителей, я не хотел сидеть на совете ученых, а странствовал с подмастерьями по стране и не хотел заниматься ткацким делом, как все в моей семье, и занялся железом. Ах, Зерах, диким парнем я был, ужасно диким.
