Это застряло в памяти - Ольга Львовна Никулина
Лёля то же подумала и о Паньке, о тёте Пане. Глаза! Древние говорили, что лицо – зеркало души. Верно, но у тёти Пани зеркалом души были глаза. Они смотрели на Лёлю так открыто, по-детски. Лёля прочла записку. Ей надлежало купить в «Трёх поросёнках» бутылку молока, десяток яиц, отдельной колбаски, свежий батон. Лёля сообразила, что до двух, когда она должна будет выехать в институт, у неё ещё есть время. Тётя Паня опять заговорила:
– Смотрю я на тебя, Лёль. Всё дивилась: кого выберет наш орёл, наш гуляка? Ведь то под утро придёт, то на несколько дней загуляет. Придёт исхудавший, чисто мартовский блудливый кот. А бабушке – волнуйся. Теперь хоть дома будет сидеть побольше, хватит по чужим людям мотаться, штаны по чужим постелям трепать. У него тоже карахтер, а ты не уступай, себя, Лёль, в обиду не давай. Стерпится – слюбится, как говорится. Лаской, больше лаской. И спокоем.
– Спасибо, тётя Пань. Постараюсь.
– Теперя о свадьбе. Где будете свадьбу играть?
– Мы решили свадьбу не играть.
– А, ну-ну, вольному воля.
– Просто нет времени на свадьбу.
– А, ну-ну, воля ваша.
– Так решил мой муж. Он копит на новую машину.
– А, ну-ну, хозяин – барин, живите и радуйтесь. – Тётя Паня спрятала улыбку. – Дора Михална, чай, даже очень согласная. Ей меньше трат. Денежки она считает. Давай-ка, милка, я тебя к бабушке проведу. Она после завтрака в кресле сидит у окна. В двенадцать я кормлю её обедом и укладаю спать. Она до пяти тридцати или шести спит. В пять с половиной или в шесть, как проснётся, кормлю её ужином, она пьёт кефир, и я или кто укладаем её спать до утра. Такой порядок. Дора не терпит, чтобы Дина подходила к бабушке. Но Дине приходится, ведь Дора часто задерживается. В театре или на концерте. Очень это любит. Я выхожу на смену в час ночи – мыть вагоны. От твоих приду, мне надо чуток поспать. Утром после смены я дома готовлю еду на день, у меня двое детей, тебе, Лёль, небось, муж твой говорил. Ну, пойдём. Бабулька ничего, смирная, не тронет, – она тихонько рассмеялась.
Лёля ответила, что хочет причесаться и одеться, в халате неудобно представляться.
– А, ну-ну. Никто тебя не неволит, не подгоняет. Я пока руки помою.
Лёле показалось, что тётя Паня усмехнулась. Она быстро переоделась, и тётя Паня провела её в столовую. У высокого окна в углу столовой в большом глубоком кресле на подушках и обложенная подушками сидела старушка. У неё была непропорционально маленькая головка и огромное расплывшееся тело, скрытое под необъятным зелёным с цветами халатом. На ногах маленькие белые валеночки. Она буквально утопала в кресле. Голова её была повёрнута в сторону окна, взгляд устремлён как будто вдаль. Что она могла там видеть? Торцы и заснеженные крыши соседних домов, верхушки голых деревьев во дворах и кусочек неба. Немного.
– Бабуленька, глянь, это Лёля, жёнушка твоего внучка, погляди-ка на неё. Хорошая девочка, ты её не забижай, – детским голосом заговорила со старушкой тётя Паня.
На звук её голоса старушка повернула голову и посмотрела перед собой. Взгляд её утонувших в морщинах бесцветных маленьких глаз остановился на тёте Пане. Она посмотрела прямо в глаза тёти Пани, на Лёлю лишь мельком. Потом вытерла слезящиеся глаза-стекляшечки большим клетчатым платком, зажатым в дрожащей маленькой ручке, похожей на птичью лапку, и отвернулась к окну.
– Вот и познакомились. Марья Исаевна теперя тебя признала.
Они вышли из столовой.
– Ты не думай, она всё сображает. Какая она хорошая была, полная, справная. И хозяйка добрая. Ну, бывало, пошумит, так по делу. Как дед помер, так всё. Беда прям, – тётя Паня шмыгнула носом.
– Вы, тётя Паня, бабушку сажаете в кресло, вынимаете из кресла! По квартире таскаете на себе! А в ней больше ста килограммов! Есть же инвалидные коляски…
– Глаза страшат, руки делают. Лёль, я сильная. Не такая, как в молодости, но силёнки есть пока. А как я, молодая тогда, коляску с твоим мужем маленьким под мышкой с третьего этажа спускала и после поднимала? На стройке мы, бабы деревенские, молодые, наравне с мужиками землю рыли, камень разбивали! Под землёй тоннели пробивали. Работали кайлом, киркой, ломом, лопатами! А потом наверх по настилу землю и камни в тачках возили! Подъёмников ещё не сделали. В любую непогоду, по колено и выше вода, да ещё ледяная, со льдышками. Многие инвалидами стали, да! Я, вишь, в чём хожу круглый год? В старых валенках. Только голенища отрезала. Ноги распухли. На работе дают комбинезон и резиновые сапоги, на два размера больше. Я поддеваю толстые шерстяные носки. Дусе их из деревни присылают. Ноги, бывает, так ноют, хоть криком кричи. Таблетки пью. Ладно, чего-то я разжалобилася. Вагоны теперича мою. Зато смена короткая, пять часов, в полседьмого утра я дома. Коленька с вечера картошку, моркошку, лук почистит, помоет, всё приготовит. Полпачки супового набора в воду бросит, бульон сварит. Я туда овощи порежу, вермишельки добавлю: полчаса – и суп готов. На три-четыре дня. Ставлю кастрюлю на пол, пол у нас холодный, еда не портится. Макароны на второе с томатной пастой сварганю, капусту потушу, кашу на ужин, и сюда. Денежки нужны, и потом – привычка. На кого я бабульку брошу? Опять же, здеся не всё съедают. Домой несу. Коленька от генерала приносит. Там у них часто гости бывают. Рыбка перепадает, колбаска не такая, как в магазине. Студень настоящий, с мясом, не мой из костей. Пирожные даже, мандаринки. Дина принесёт чего из садика и не съест, у ней залежится. Норовит всё выбрасывать. Даже котлетки! Я ей говорю: пробросаешься, девка! Примета плохая. Возьму, кипяточком обдам, обжарю на маргарине. Мои едят за милую душу! Дай ей Бог здоровья. Не голодаем, слава тебе, Господи!
– Тётя Паня, может, я могу вам помочь? Пол подмести или…
Тётя Паня замахала на Лёлю руками:
– Ой, дочка, не выдумывай! Иди, делай уроки. Тебе ещё в магазин надоть успеть. А я сейчас залажу обед для бабули, пол подмету, бабулю уложу, после надо собразить, что ей на ужин, что другим. Делов до вечера хватает.
После института Лёля заколебалась: ехать к родителям или на Метростроевскую. Решила – на Метростроевскую. Поднялась на третий этаж, позвонила в дверь. Никто не открыл. Позвонила ещё и ещё. Тишина. Не может быть, чтобы в восемь вечера никого не было дома. Муж
