Московские повести - Лев Эммануилович Разгон
— Я знаю, Петр Николаевич, что вы не любите генералов... Но в науке, как и на войне, без жертв не обходится! Никогда не забуду ваш рассказ о том, как всего лишь одиннадцать лет назад в Страсбургском университете физик-теоретик Эмиль Кон в своих лекциях по оптике приводил электромагнитную теорию света Максвелла как научный курьез, как пример лженаучной спекуляции... И как через год этот же Кон должен был переучиваться и переучивать своих учеников... Ну, а на войне жертвы среди солдат естественнее, нежели среди генералов.
— Ну что вы — как на войне! Война, война... Наука — не война, военные законы, обычаи и традиции враждебны науке! Исследователи все равны перед истиной, перед наукой! И профессор обязан в молодом ученом выращивать нравственное отношение к истине. Что же нам — хранить цеховые секреты? Делить истину на первостепенную, доступную только мастерам, и второстепенную, открываемую ученикам? Глупости это все! Отсюда недалеко до научных секретов, до получения специальных разрешений, чтобы заниматься исследованием тех природных явлений, которые тебе интересны!.. Надеюсь, что до этого я не доживу!.. Знаете, Петр Петрович, я не обманываюсь в том, что мы делаем с вами. Мы не открываем ни новых путей в науке, ни новых фундаментальных законов... Но мы с вами создаем самостоятельную, талантливую школу русских физиков. От тех, кто только впервые робко и неуверенно входит в нашу лабораторию, можно ожидать открытий великих, имеющих значение для блага человечества. Среди них, может быть, и будут гении... Да, да!.. Но этих будущих гениев воспитываем мы с вами... Как вы думаете, может ли гений сочетаться с мелочностью, завистливостью, равнодушием?
— А Гаусс? Может быть, еще назвать?..
— Знаю, знаю, можно назвать! Даже и наших современников можно назвать. Но ведь равнодушие Гаусса к Бояи и Лобачевскому не изменило судьбу идей неевклидовой геометрии! Мы можем только сейчас судить, насколько была бы эффективнее сила гения Гаусса, если бы не его характер. Ведь человек науки влияет на науку не только своим разумом, но и самой своей личностью, своим характером, своими нравственными качествами.
— Ну?.. Это называется, Петр Петрович, на минуту зайти? — Незаметно вошедшая в комнату Валентина Александровна укоризненно смотрела на Лазарева.
— Виновен! Виновен, но заслуживаю снисхождения... Это Петр Николаевич так устроен, что, начав с ним разговор, не можешь его окончить... Ухожу, ухожу, Валентина Александровна! И, как эгоист и врач, рекомендую никого к Петру Николаевичу больше не пускать, пусть спокойно лежит, глотает свои порошки, не читает, пусть старается ни о чем раздражающем не думать... Завтра, пользуясь вашим ко мне хорошим отношением, приду. Желаю здравствовать!..
Ушел... Мягко говорит Петр Петрович, а человек совсем уже не такой мягкий. Небось там за дверью своим спокойным, не дрогнувшим, не терпящим никакого возражения голосом сказал Вале, чтобы никого к нему не пускали, чтобы сама к нему не ходила, чтобы мог профессор Лебедев лежать и... Что делать? Ведь должен же Петр Петрович понимать, что будет Лебедев и в полном своем одиночестве, никем не отвлекаемый, все время думать об одном и том же, об одном и том же... О своей физике, о своем коллоквиуме, о своих учениках. Словом, о своей жизни... Уж в этом — в размышлениях и воспоминаниях — никто ему помешать не может. Здесь он пока еще полновластный хозяин.
...Да, коллоквиум... Конечно, в последние годы его коллоквиумы стали более широкими, содержательными. И недаром на лебедевские коллоквиумы стали приходить не только его ученики, но и уже сложившиеся ученые совсем из других, не физических, областей естествознания. Ведь вот почти регулярно стали появляться на коллоквиумах кристаллограф Юрий Викторович Вульф и астроном Сергей Николаевич Блажко, и даже Болеслав Корнелиевич Млодзиевский стал регулярно приходить... Ну, Болеслав Корнелиевич мало похож на сухого математика, скорее на поэта смахивает своей кипучестью, неутомимостью, своим интересом ко множеству вещей, имеющих к математике самое отдаленное отношение... Да и присутствие математика на физическом коллоквиуме дело естественное: роль математики в физике будет все больше возрастать...
Но зачем стал ходить на коллоквиум зоолог Николай Константинович Кольцов? Все его интересы — в биологии, весь он наполнен какими-то новыми, еще мало кому понятными идеями, но идеи эти — биологические, а не физические... Что ищет он в стране далекой, что кинул он в краю родном?.. Он в физике ищет новые инструменты для проникновения в свои собственные проблемы... Ну, бог с ним! Вот это новое в его коллоквиумах, это, наверное, уже идет не от него, Лебедева, а от Петра Петровича... Медленно, но настойчиво уводит он физику в разные стороны: в геологию, в биологию, в медицину. Делает это тихо, как будто Лебедев это и не замечает. А он все, все видит, но не походить же ему на Лейста, не ставить же ему точные границы между науками, когда он понимает, что границы эти от нашего незнания! Не природа разделила себя на разные отрасли своего изучения, это сделали сами люди! Из-за своего невежества, из-за недостаточных своих сил, из-за цеховой своей ограниченности...
А все-таки ему милее его старые коллоквиумы. Не теперешние, проводимые в светлой и парадной комнате за длинным столом, а те, что были раньше, давно... Когда раз в неделю все его студенты, ассистенты, лаборанты — все сбегались на третий этаж, в самую малую, самую неказистую аудиторию. В ней ничего не было, кроме плохо вытертых скамеек, пыльного стола, длинной ученической доски, на которой висит грязная тряпка... Лебедев садился — как радушный хозяин — в конец стола, а кругом размещались все присутствующие без соблюдения чинов, положения, возраста... Выступают студенты с рефератами о текущей литературе по физике, выступают ассистенты и лаборанты, рассказывают о своих последних опытах: какая была поставлена задача, как изготовлялся прибор, проводился опыт, какие он дал результаты...
Лебедев то и дело прерывает докладчика, задает ему свои знаменитые, лебедевские «А что, если?..». Со всех сторон поднимается шум,
