Московские повести - Лев Эммануилович Разгон

Лев Разгон

МОСКОВСКИЕ ПОВЕСТИ

ОБ АВТОРЕ И ЕГО РАБОТЕ

Несколько лет тому назад ехали мы с Львом Разгоном пыльной дорогой между сопок и даурских березок. Над нами опрокинулось огромное синее небо. Может, оттого, что была такая синева, чудился мелодичный звон. Ничем не замутненный, он был тишиною, никогда мною не слыханной. Стояла в Забайкалье изначальная осень.

С берегов Шилки мы ехали к берегам Аргуни. Потом из Нерчинского завода — в Горный Зерентуй и Кадаю, в Акатуй и Александровский завод. Взгляните на карту: Читинская область. Загляните в историю: окаянный гром кандалов — декабристы и разночинцы, герои баррикад и подпольщики кануна Октября.

Мы встречались с горняками, колхозниками, школьниками. И даже дошкольниками: мамы и папы приводили малышей. Литературные вечера заканчивались поздно. Уже горели звезды, такие яркие, точно зажглись впервые.

Я вспоминаю сейчас нашу поездку потому, что думаю о Льве Эммануиловиче. Легкий, подвижный, в пиджачке, при галстуке, он исколесил с нами сотни километров, не признавая «щадящий режим», рекомендованный медиками. Случалось, уставал телесно, физически — не случалось, чтоб уставал душевно.

В его интересе к прошлому не было ничего музейного. Я понял тогда, что история для Льва Разгона не лавка древностей, а нечто интимное, но вместе с тем и то, что влияет на современность.

В его внимании к людям не было ничего от ловца-беллетриста, заносящего в блокнотик любопытные местные речения. Я понял тогда, что современность для Льва Разгона не просто текущие обстоятельства, а нечто близкое, важное, что влияет на постижение прошлого.

Из этой причастности возникает проза Льва Разгона.

Перед вами две повести. Содержание излагать не стану: хорошие книги всегда проигрывают от пересказа. Но коль скоро «Один год и вся жизнь» и «Сила тяжести» принадлежат историческому жанру, попробую обозначить кряжевую особенность.

Слыхивал: притащат домой дюжину книг да и строчат, строчат...

Начну с того, что дюжиной не обойдешься. Будь то мемуары или научные трактаты, публикации частной переписки или документов. Не обойдешься и усердными разысканиями в архивах, весьма заманчивыми.

Но что правда, то правда: источники необходимы. Как цветы полевые и цветы садовые необходимы пчелам. Вот только надо знать, каково достается пчелам. Представьте, ради ста граммов меда каждая из них берет взятки с миллиона цветов, совершая полет в 46 000 километров.

Могут усмехнуться: ну, значит, надо запастись терпением.

Да, несомненно, однако не торопитесь. Разве нектар и мед тождественны? Нектар, объясняют ученые, подвергается продолжительной и пока для нас таинственной обработке. Слышите: таинственной! Вот в этом и весь смысл. С пчелой, дайте срок, разберутся. С тайной творчества неизмеримо сложнее. Она всякий раз — исключение. Не исключение из правил, а, как правило, исключение. Если, конечно, имеешь дело с подлинным творчеством.

Книги и архивные документы подобны строительным материалам. Здания возводит и заселяет художник. Его знания и его вдохновение действуют в сердечном союзе.

У Багрицкого есть стихотворение «Суворов». Опальный полководец живет в деревне: сапоги со сбитыми каблуками, вата в старческих ушах, окрик на возницу: «Поезжай потише!» Но вот курьер — полководца призывают в Петербург. Он подходит к шкапу, достает ордена и шпагу и становится «Суворовым учебников и книжек».

Что оттенил поэт? Совсем не то, что плох «Суворов учебников и книжек». Другое! Не нужно показывать Суворова на котурнах, увеличивающих рост, в театральной обувке, которую некогда надевали актеры, изображая античных богов.

Настоящему художнику нет надобности применять лак и размахивать кадилом. Лак, убирая зазоринки, убивает теплый запах дерева. Сквозь кадильный дым видны не лица, а лики.

Проза Льва Разгона часто сурова. Не потому только, что этот улыбчивый, деликатный человек познал не один фунт черного лиха, а потому, что пишет о революции и революционерах.

Лев Разгон не прибегает к украшательству людей и событий. Не потому только, что это неприемлемо для исторического жанра, но и потому, что социальные бури не уложишь в изящные схемы.

Льву Разгону исполнилось семьдесят пять лет.

Хотелось бы, чтобы он работал еще долгие годы.

Хотелось бы, чтобы мы опять ехали по пыльной дороге между сопок и даурских березок, прислушиваясь к звенящей тишине прекрасной забайкальской осени.

Юрий Давыдов

ОДИН ГОД И ВСЯ ЖИЗНЬ

Глава I

ТАТЬЯНИН ДЕНЬ

КАКОЙ БУДЕТ ГОД?

— Какой будет год? Отвратительный! Не понимаю, Саша, откуда, из каких источников черпаешь ты свой оптимизм? Ну чем тысяча девятьсот одиннадцатый год будет лучше, чем тысяча девятьсот десятый? Разве только тем, что в нем не умрет гениальный писатель. Толстого уже больше нет... Толстого нет, а вот Кассо остался! И будет дальше идти вся эта круговерть! Студенты — митинговать, попечитель — дрожать от страха, в университете на каждого студента придется по два полицейских, Мануйлов всех станет уговаривать... До науки никому никакого дела нет! Как будто она и не нужна России!

Лебедев в сердцах отодвинул чашку и свирепо посмотрел на Эйхенвальда. Тот отложил в сторону газету и, смеясь, погладил свою маленькую русую бородку.

— Злой Петя хочет сказать, что российское правительство не почитает науку? Напрасно, дружок. Вот в сегодняшней газете сообщается: на физико-математическом факультете один заслуженный профессор и два ординарных к новому, тысяча девятьсот одиннадцатому году высочайше награждены Станиславом первой степени... И будут теперь почтеннейший Алексей Петрович Соколов, Млодзиевский и Цераский на торжественных актах на свои сюртуки звезду нацеплять. А то и ленту... Представляешь себе нашего звездочета, Витольда Карловича, в этаком виде? Мефистофель со Станиславом! Умора!..

— Да уж куда уморительней! Если бы за дело награждали, то в нашей обсерватории Штернбергу надобно было орден дать, а не профессору Цераскому. Работает-то Штернберг! Да и на кой они, эти бляхи? Вот Сергею Алексеевичу Чаплыгину опять отказали в оборудовании для его лаборатории, а орденок Владимира четвертой степени дали... Как столоначальнику какому-нибудь... А Михаилу Александровичу Мензбиру немного повыше — Владимира третьей степени. Стоило, значит, быть в России двадцать пять лет профессором, знаменитым на весь мир естествоиспытателем, быть избранным помощником ректора в старейшем русском университете, чтобы удостоиться третьесортного