Вальтер Скотт - Обручённая

— Затем, чтобы нам сдали замок, как уговорились, — ответил Иоруорт.

— И ты за таким делом пришел один?

— По правде сказать, — признался Иоруорт, — со мной человек сорок воинов, укрытых вон за тем кустом.

— Так лучше уведи их поскорее, — сказал Уилкин, — пока наши лучники не пустили в них стрелы.

— Как, негодяй? Ты не намерен сдержать свое обещание? — крикнул валлиец.

— Обещания я не давал, — возразил фламандец, — а всего лишь собирался обдумать твое предложение. Так я и сделал. Посоветовался с моим духовным пастырем, а он и слышать не хочет, чтобы я это предложение принял.

— И ты, — продолжал Иоруорт, — оставишь у себя скот, который я пригнал в замок, поверив нашему уговору?

— Да я отлучу его от церкви и обреку Сатане, — крикнул монах, не дожидаясь, пока ответит флегматичный фламандец, — если он хоть одну шкуру или копыто отдаст нечестивым филистимлянам, то есть тебе и твоему господину.

— Ну хорошо же, бритоголовый! — сказал разгневанный Иоруорт. — Не надейся на свой сан и на выкуп. Скоро Гуенуин возьмет замок, ему недолго осталось укрывать таких предателей. А вас обоих я велю зашить в шкуру одной из этих коров, ради которых твой прихожанин нарушил клятву. И вас бросят туда, где вас встретит только волк да орел.

— Ты это сделаешь не раньше, чем сможешь, — проговорил флегматичный фламандец.

— Тьфу на тебя, подлый валлиец! — крикнул одновременно с ним вспыльчивый монах. — Прежде чем наступит день, которым ты похваляешься, мы увидим, как твои кости гложут псы!

Вместо ответа Иоруорт занес над головой дротик и, придав ему вращательное движение, сильно и ловко метнул его прямо в окошко. Дротик просвистел (не причинив, к счастью, вреда) между монахом и фламандцем; первый отпрянул назад, а второй, глядя на дротик, вонзившийся в дверь караульного помещения, сказал только:

— Целился хорошо, а промахнулся еще лучше.

Иоруорт кинулся к своим сидевшим в засаде воинам, подав им одновременно сигнал и пример быстрого отступления. Отец Альдрованд хотел послать им вслед целый град стрел, но фламандец удержал его, объяснив, что стрелы следует беречь, а не тратить на нескольких убегающих врагов. Быть может, честный человек вспомнил также, что воины Иоруорта попали под прицел, полагаясь на его уговор с ними.

Когда затих шум поспешного отступления Иоруорта и его людей, наступила тишина, которая всего лучше подходила прохладе и спокойствию раннего утреннего часа.

— Тишина продлится недолго, — сказал Уилкин монаху с серьезностью, которую тот отлично понял.

— Да, долго она длиться не может, — согласился отец Альдрованд. — Надо ждать атаки. Оно бы еще ничего, только уж очень их много, а нас мало. Уж очень длинны наши стены, а упорство валлийцев не уступает их ярости. Но мы сделаем все, что можем. Сейчас я пойду за леди Эвелиной. Ей следует показаться на крепостной стене. Облик ее прекраснее, чем подобает говорить монаху, а высокий дух она унаследовала от отца. Взгляд и слово такой девы удвоит в решительный час силы наших воинов.

— Возможно, — сказал фламандец. — А я позабочусь, чтобы и завтрак им дали посытнее; моим фламандцам он придаст больше сил, чем вид десяти тысяч прекрасных дев, хотя бы все они выстроились перед ними.

Глава VIII

Когда, пройдя сквозь битвы пламя,

Ты припадала к орифламме,

О леди в капитанском чине,

О чудо среди жен земных, —

Последний трус из войск твоих

Геройствовал под стать мужчине.

Едва лишь совсем рассвело, Эвелина Беренжер, по совету своего духовного отца, стала обходить стены осажденного замка, чтобы воодушевлять доблестных и подбадривать оробевших. Ее драгоценное ожерелье и браслеты указывали на ее высокий ранг и на знатность рода; туника, по обычаю того времени, была схвачена на тонкой талии поясом, расшитым драгоценными камнями и замыкавшимся большой золотой пряжкой. К поясу был подвешен великолепно вышитый кошелек, а с левого боку небольшой кинжал тонкой работы; поверх туники накинут был черный плащ, знак траура; капюшон плаща затенял, но не скрывал ее прекрасное лицо. На нем уже не было выражения восторга, вызванного представшим ее воображению чудом; теперь оно выражало печаль, но вместе с тем решительность; обращаясь к воинам, она то умоляла, то отдавала распоряжения, то просила у них защиты, то напоминала им об их долге.

Как того требовали правила военного искусства, гарнизон замка был разделен на несколько отрядов, которые заняли наиболее выгодные позиции, а также те, откуда всего удобнее было наносить удары по осаждавшим. Такое разделение сил весьма невыгодно обнажало длину крепостных стен и показывало недостаточное число их защитников. И хотя Уилкин Флэммок различными способами скрыл эту недостаточность от противника, он не смог скрыть ее от самих защитников замка, которые бросали унылые взгляды на длинные стены, лишь кое-где охраняемые часовыми, а затем на роковое поле битвы, усеянное телами тех, кто в этот час опасности должен был бы стоять рядом с ними.

Присутствие Эвелины помогало им преодолеть уныние и поднимало их дух. Она переходила от поста к посту и с башни на башню старой крепости, точно солнечный луч, который скользит по местности, затененной тучами, и озаряет ее то тут, то там, оживляя ее. Бывают минуты, когда печаль и страх придают красноречия. С каждым из воинов, составлявших ее маленький гарнизон, Эвелина говорила понятным ему языком. С англичанами она говорила, как с сыновьями своей родины; с фламандцами — как с людьми, которые нашли здесь гостеприимный приют; с норманнами — как с потомками победителей, сделавшихся знатными людьми в каждом крае, куда проложил путь их меч. С ними она говорила на языке рыцарской чести, ибо даже самый ничтожный из них руководствовался рыцарским кодексом или хотя бы делал вид. Англичанам она напоминала об их честности и верности слову, фламандцам — об угрозе для их имущества, для плодов их усердного труда. Всех она просила отомстить за гибель их командира и его воинов. Всех призывала уповать на Бога и на Пресвятую Деву Печального Дозора. И всех заверяла, что на помощь им уже спешит сильное и победоносное войско.

— Неужели доблестные крестоносцы, — говорила она, — решатся покинуть родную землю, когда там раздается плач женщин и сирот? Это превратило бы их святой обет в смертный грех и омрачило бы заслуженную ими славу. Храбро отражайте врага! И, быть может, еще прежде, чем опустится в море солнце, которое сейчас восходит над нами, оно заблестит на копьях воинов из Шрусбери и Честера. Бывало ли когда-нибудь, чтобы валлийцы не бежали, заслыша звуки их труб и шелест их шелковых знамен? Сражайтесь же стойко! Замок наш крепок, оружия у вас достаточно, сердца ваши тверды, а руки сильны. Господь не оставит нас, а друзья наши уже недалеко. Сражайтесь во имя всего высокого и святого! Сражайтесь за себя, за ваших жен и детей, за все достояние ваше. И, молю вас, сражайтесь за осиротевшую девушку, у которой нет иных защитников, кроме тех, кого, из сочувствия к ее горестям и в память ее отца, она обретет среди вас.

Речи, подобные этой, производили сильное впечатление на людей, которые и без того приучены были не страшиться опасности. Рыцарственные норманны клялись на крестообразных рукоятях своих мечей, что погибнут все как один, прежде чем оставят свои посты. Грубоватые англосаксы восклицали: «Позор тому, кто выдаст агнца Эвелину валлийскому волку, если может грудью заслонить ее!» Даже в холодных фламандцах вспыхнула искорка восторга, охватившего остальных; они восхваляли красоту молодой девушки и кратко, но твердо обещали сделать для ее защиты все, что могут.

Роза Флэммок, которая вместе с еще одной или двумя служанками сопровождала свою госпожу во время обхода замка, снова стала прежней скромной и застенчивой девушкой. После вспышки гнева, вызванного накануне подозрениями, затронувшими честь ее отца, она снова была сама собой.

Роза почтительно следовала за Эвелиной и слушала ее речи с восхищением ребенка, слушающего свою наставницу; и только ее блестевшие от слез глаза указывали, насколько она понимала всю опасность положения и всю силу увещеваний Эвелины. Был, однако, миг, когда глаза девушки засияли ярче, поступь стала более уверенной и даже горделивой. Это было, когда они приблизились к месту, где ее отец, выполнив обязанности командира гарнизона, действовал теперь как военный инженер. Обнаруживая не только силу, но и искусность, он устанавливал большую баллисту (военную машину, которая мечет камни) над боковыми воротами, выходившими на равнину с восточной стороны замка, откуда можно было ждать атаки. Большая часть его доспехов лежала возле него, укрытая от утренней росы кафтаном; одетый в один лишь кожаный камзол, держа тяжелую кувалду в руках, обнаженных по самые плечи, он подавал пример рабочим, трудившимся под его началом.