Анатолий Хлопецкий - Русский самурай. Книга 1. Становление
Я, в сущности, был беспризорником, когда меня приютила семья владивостокского священника – отца Алексия. Это был добрый и очень терпеливый человек – он с каждым днем словно счищал с меня коросту бродяжничества и озлобления, возвращая мне и память, и молитвы детства.
Сколько раз убегал я от него и снова возвращался – не от голода, не от бесприютности: тянуло к тихой его доброте, душевности, какой-то удивительной ясности. Он вовсе не был простаком – мои мальчишечьи грехи он, казалось, видел насквозь еще тогда, когда я только замышлял их. И покаяние искреннее тоже очень строго отличал от наспех проговоренных просьб о прощении.
Он неизменно брал меня с собою в церковь, и я сам не заметил, как перестал разглядывать молившихся и наблюдать за возней птах, залетавших под купол. Высокие голоса певчих и возгласы дьякона словно возвращали меня в то время, когда рядом со мной во время службы была мама, и я слышал шорох ее шелкового платья, когда она поднимала руку, чтобы сотворить крестное знамение. Наконец настал день, когда я расплакался – впервые с тех пор как осиротел.
Отец Алексий дал мне выплакаться, а потом сказал:
– Ну будет, Николушка. Заплаканные очи не могут видеть ясно. А тебе в жизни надо смотреть в оба. Люди тебе будут попадаться разные. Беги от тех, кто захочет забрать над тобой власть хитростью или ложной жалостью. Только на Господа пусть будет твое упование. И учись защищать себя – добро должно быть сильным.
* * *Сколько раз я потом вспоминал эти слова! Может быть, благодаря им и заняла в моей жизни такое место спортивная борьба. И не только спортивная – я ведь и боевым видам единоборств неплохо обучен. Ну а тогда – в детстве… многое пропускалось мимо ушей. Но в душе, как видите, все же осталось.
Отец Алексий на всю жизнь заложил во мне прочную нравственную основу, и даже тогда, когда жизнь, казалось, отводила меня от веры, Заповеди Божий оставались законом моего бытия. И как же горько я каялся, когда обстоятельства оказывались сильнее меня…
Когда красные вошли во Владивосток и там установилась советская власть, я, как и большинство мальчишек, буквально заболел военной романтикой: мы бегали за полковыми оркестрами, ошивались на митингах, болтались возле штабов.
Кстати, уже тогда мы могли бы встретиться с Василием Сергеевичем. Да очень уж разнились мы по возрасту и по интересам, вряд ли он мог тогда как-то заметить меня и, тем более, заинтересоваться мною. Хотя, как потом оказалось, по странному стечению обстоятельств он одно время разыскивал во Владивостоке именно меня… Знать бы мне об этом! Но о том, как мы встретились, я расскажу потом.
* * *Рядом с домом священника квартировала семья красного командира Мурашова. Были они с женой бездетны: она потеряла ребенка, когда ее беременную допрашивали в белой контрразведке. Я попался им на глаза, они заинтересовались моей историей, чем-то я им глянулся. Они решили меня усыновить, дали мне свою фамилию.
Отец Алексий отпустил меня и благословил на новую жизнь. На всю жизнь остался в моем сердце этот тихий, добрый, но по-своему мужественный человек. Остался свет родительского дома, который он сумел сберечь в моей душе. Да и душу он во мне сберег, как, может быть, и саму жизнь.
С тех пор в память о нем при каждом возможном случае, когда бываю я в храме, будь это в Токио, в Москве или в любой деревне, куда заносит меня судьба и где еще созывает колокол прихожан на молитву, я тепло поминаю отца Алексия, да будет ему земля пухом.
В 1924 году, когда СССР совместно с Китаем стал управлять КВЖД (Китайско-Восточной железной дорогой), мои приемные родители получили туда назначение и взяли меня с собой. Мы некоторое время жили в Харбине.
Я рос сорвиголовой, и мне часто приходилось вспоминать слова отца Алексия о том, что надо быть сильным. Кое-чему я научился у китайчат за время моего беспризорничества – надо было суметь постоять за себя: улица слабых не жалеет. А после мой второй отец, не скрывая, что хотел бы видеть меня военным, всячески поощрял мой интерес к боксу и особенно к распространенным в Китае восточным единоборствам. Я дрался с местными ребятами при каждом удобном случае – не по злобе, а потому, что многому учился от них. Кое-что показывал и отчим – был он ярым приверженцем школы русского рукопашного боя.
Был это так называемый офицерский вариант русского стиля: учил меня отчим вращательным движениям, которые помогают и уйти с линии боя, и провести болевой захват; объяснял, что схватка может идти и в стойке, и лежа; показывал приемы обезоруживания противника.
Был у меня и еще один учитель, как сказали бы японцы, сэнсэй – китаец Чанг, который был у нас в Харбине кем-то вроде приходящего дворника. Он познакомил меня с одной из разновидностей ушу.
Понятно, что и этот мой практический интерес к борьбе, и некоторые познания, и чем-то схожие обстоятельства жизни при знакомстве невольно сблизили нас с Василием Сергеевичем. Мы, можно сказать, почувствовали родство душ. Сначала это касалось только тренировок, а потом мы оба разговорились как-то, и затем уже, когда появлялся повод, не раз возвращались к своим воспоминаниям. Он был со мной достаточно откровенен, хотя вряд ли видел во мне ровню – по-моему, скорее чувствовал себя кем-то вроде моего старшего брата.
Ну ладно, я, в общем-то, не собирался рассказывать вам свою биографию, да вы сами своим вопросом вызвали меня на это отступление. Так на чем мы остановились?
– Вы сказали, что Вася Ощепков осиротел в одиннадцать лет.
– Да, а случилось это в 1903 году, как раз перед началом Русско-японской войны. Но это отдельный разговор, и, если позволите, мы вернемся к нему в другой раз.
Я взглянул на часы и принялся извиняться – время пролетело незаметно.
* * *Возвращаясь по поздним осенним улицам, я все еще не мог как-то свести воедино два последних самых сильных своих впечатления, два разговора – с владыкой Кириллом и с Николаем Васильевичем Мурашовым: «Что может быть общего между святителем Николаем Японским и родоначальником самбо Василием Сергеевичем Ощепковым? – размышлял я. – Ведь когда отец Николай отправился в Японию, до рождения Васи Ощепкова оставалось больше тридцати лет…»
Но три мальчишеских судьбы, три детства не выходили у меня из головы: как живые, стояли передо мной Ванюшка Касаткин, Вася Ощепков и Николушка Мурашов. И при всей их разности было, было у них общее – прежде всего, недетское горе, постигшее их в ранние годы. Будто чье-то ледяное дыхание дунуло вдруг на только что зажженные тоненькие свечи.
Но каждый раз надежные, теплые ладони любовно и бережно прикрывали свет, что теплился в их детских душах, оберегали самую их жизнь. И, наверное, пахли эти святые ладони воском, ладаном, неповторимым запахом старинных церковных книг, на чьих страницах из поколение в поколение живут древние письмена и хранят для мира заветы любви, мудрости, духовности.
И еще одну немалую общность уловил я: несмотря на все невзгоды, а может, и благодаря им росли все трое крепкими физически. Силушкой мальчишек Бог не обидел, словно изначально готовя их к будущим испытаниям, чтобы могли постоять за себя. А может быть, не только за себя – а, как положено всем богатырям – за землю Русскую?
* * *Невольно припоминалось мне в этих раздумьях и собственное детство. Было оно, конечно, другим, чем у героев моего повествования, но и в мои детские годы были люди и встречи, которые на всю жизнь просияли мне добрым и высоким духовным светом. Прежде всего в нашей семье таким светлым, глубоко верующим человеком была бабушка – именно она хранила для детей и внуков вековечные христианские устои: без молитвы не садиться за стол, не приниматься за работу, не отходить ко сну и не начинать новый день. Она тоже простыми словами доносила до нас, ребят, запреты Божиих Заповедей, и мы с малолетства знали, что такое грешно и почему нельзя грешить. Это было тем более важным, что ближайшая церковь была далеко от нашей деревни – в районном центре. Но в переднем углу нашей горницы была потемневшая от времени икона, и в праздники теплилась перед ней лампадка…
Уважая и любя бабушку, привык я бережно и с почтением относиться ко всем старым людям.
Мы с деревенскими моими сверстниками росли до самой школы, что называется, на воле, особенно летом – целыми днями пропадали в лесу, и это была наша первая физическая закалка: мы лазали по деревьям, подтягивались, проходили не один километр в поисках ягод, грибов, орехов.
В эти-то беззаботные дни и произошла однажды встреча, которая как-то по-новому заставила меня взглянуть на бабушкины усилия сохранить в семье христианскую духовность, придала особое значение молитвам, которые я знал с детства, но произносил, порой не слишком вдумываясь в их смысл.
Тем летним жарким днем мы с друзьями, как обычно, обошли все заветные ягодные полянки и уже, скинув обувь, мечтали только о том, чтобы посидеть где-нибудь в тенечке, когда на лесной дороге из-за поворота нам навстречу вышел незнакомый старик. Сейчас я назвал бы его странником – по одежде, по холщовой суме, перекинутой через плечо, по тому, как привычно он опирался на высокий посох…
