Житие маррана - Маркос Агинис
Остаются последние, совсем пропащие.
Тюремный смотритель толкает жезлом Себастьяна Дуарте, шурина раввина Мануэля Баутисты Переса. Воспользовавшись недосмотром стражников, он успевает обнять на прощание своего родственника[106]. Зрители возмущенно кричат гвардейцам, чтоб не зевали по сторонам.
Франсиско провожает каждую жертву глазами, гладит взглядом бледные лица, мысленно пытается поддержать, поделиться теплом и спокойствием, утешить, сказать, что страдания не вечны. Только сейчас он осознал, до чего хрупка человеческая жизнь. Скоро и его тело обратится в прах, все амбиции, заблуждения и прочий вздор развеются дымом. Как всегда, от отчаяния спасает только одно — любовь: к Богу, к родным, к прошлому еврейского народа, к дорогим сердцу воззрениям. Да еще воспоминания о светлом доме с дивными синими изразцами — там, в далеком Ибатине.
Наступает черед раввина, «старого капитана». «Оракулом еврейского народа» называет осужденного инквизитор, оглашающий приговор, — издевается. Мануэль Баутиста Перес выслушивает решение суда невозмутимо, не опуская головы, смотрит куда-то вдаль и видит не оголтелую толпу, а нескончаемую вереницу мучеников за веру, к которой суждено присоединиться и ему.
Судьи делают короткий перерыв.
Остается последний, самый отъявленный негодяй. Безумец, оскорбивший священное аутодафе отказом нести крест. Настоящее чудовище: знает, что пойдет на костер за свои богомерзкие идеи, и все-таки упорствует. Зрители, затаив дыхание, встают на цыпочки — вот уж невидаль так невидаль!
Да он и с виду страшен как смертный грех: тощий, седой, косматый, заросший бородой. Приговоренный не ждет, когда тюремный смотритель пихнет его жезлом в бок, точно строптивого осла. С видимым усилием поднимается и сам выходит вперед, стараясь шагать настолько твердо, насколько позволяет изнуренное годами заточения тело. Ничего нового инквизиторы ему не скажут. Нелепый бумажный колпак соскальзывает с головы, и весь облик обреченного начинает излучать какое-то непостижимое благородство. Люди смотрят, разинув рты: вокруг одинокой фигуры, стоящей на мостках, расплывается матовый ореол, будто белесое облако. В первый раз за этот безумный, жаркий день на площади воцаряется безмолвие.
Народ жаждет услышать перечень гнусных преступлений, совершенных идущим на казнь. Инквизитор начинает читать, однако почему-то все время запинается, голос звучит неуверенно, хрипло. Люди напрягают слух, тянут шеи, но легкий ветерок относит слова, а потом подхватывает пряди убеленных сединой волос и взвивает их, точно крылья. Позорный санбенито надувается легким желтым парусом. Видится в этом человеке нечто загадочное. Там, за рекой, на каменистой пустоши под названием Педрегаль, его ждет костер, а он стоит, гордо выпрямившись, и похож скорее на великого праведника, чем на жалкого грешника.
Сидящий на трибуне Фернандо Монтесинос, автор множества трактатов, привстает, чтобы лучше видеть происходящее. Инквизиция возложила на него нелегкую задачу во всех подробностях описать грандиозное аутодафе1. Уважаемый хронист неоднократно беседовал с Франсиско в камере, посвятил узнику немало страниц, рассказывая о его характере, путешествиях, учебе, душевных метаниях и необычайной стойкости. С первых минут судилища Монтесинос старательно запоминал каждую деталь. Украшения, регламент, чтение приговоров, поведение осужденных — важно все, а уж тем более необычные явления. Легкий бриз, который трепал седые волосы заключенного, вдруг превращается в сильный ветер. Холодные порывы вспарывают удушливый зной. С моря, со стороны Кальяо, наползает черная туча, в которой хищно сверкают молнии. Хронист настолько увлекся действом, что не заметил ее и теперь смотрит во все глаза: об этом непременно надо будет упомянуть в докладе.
Внезапно по толпе проносится многоголосый вопль: ураган безжалостной рукой срывает полог, натянутый над центральным помостом. Монтесинос напряженно прислушивается, приложив руку к уху. А Франсиско Мальдонадо да Сильва стоит, освещенный косыми солнечными лучами, и смотрит вверх. Бескровные губы шевелятся. Хронист уловил и записал его последние слова:
— Так повелел Господь, Бог Израиля, чтобы с небес взглянуть мне в лицо!
Эпилог
Солдаты выстраиваются живым коридором, чтобы оградить ведомых на казнь от плевков и ударов разгоряченной толпы. Осужденных сопровождают монахи всех орденов: может, хоть кого-нибудь в последний момент удастся уговорить отречься от ереси. Лица гвардейцев невозмутимы, и только один, капитан Лоренсо Вальдес, почему-то выглядит подавленным.
Томе́ Куаресма отказывается от слов, произнесенных на аутодафе, и отправляется на костер без покаяния. Мануэль Баутиста Перес с презрением смотрит на палача и велит ему делать свою работу на совесть.
Франсиско Мальдонадо да Сильва молчит, не плачет и не стонет. На шею ему повесили книги, с превеликим трудом написанные в темнице[107]. Свидетели замечают нечто удивительное: когда пламя охватывает страницы, с них вихрем срываются синие завитки, видом напоминающие буквы, и сапфировым нимбом окружают голову погибающего.
Представители власти — старший альгвасил, нотариус и секретарь инквизиции — стоически переносят запах горелой плоти и, лишь удостоверившись, что все тела обратились в пепел, покидают место расправы.
Хронист Фернандо де Монтесинос, прижимая к носу надушенный платок, наблюдает за происходящим, чтобы представить инквизиторам самое подробное описание великого аутодафе. Он не ведает, что память о мучениках будет увековечена именно благодаря его усилиям.
Совет по делам Индий не скрывает своей озабоченности размахом судилища, признанного величайшим в истории Нового Света, и приказывает каждому из трех инквизиторов лично отчитаться о мотивах, которые побудили их вынести столь суровые приговоры.
Гайтан отвечает, что «считает свои решения оправданными». Кастро дель Кастильо пишет, что всякий раз перед заседанием суда служил мессу и «смиренно просил вразумления у Господа». Маньоска отмалчивается и вскоре теряет должность в Священном трибунале Лимы.
Аутодафе 1639 года потрясает еврейские общины Европы, из уст в уста передаются имена жертв страшной расправы. В 1650 году раввин Менаше бен-Израиль публикует трактат «Надежда Израиля» и посвящает прочувствованные строки Франсиско Мальдонадо да Сильве, мученику за веру. Исаак Кардосо, испанский врач, поселившийся в Венеции, рассказывает об ужасном событии в книге «Достоинства евреев и клевета на них» и с восхищением говорит о подвиге Эли Назорея. Поэт-сефард Мигель де Барриос пишет в Амстердаме сонет о герое, отдавшем жизнь за свободу вероисповедания.
В 1813 году инквизиция Лимы упраздняется. Народ разоряет ее дворец, чтобы уничтожить списки и прочие документы, державшие в страхе сотни семей. Два года спустя город охватывает паника: Священный трибунал восстановлен[108]. Однако в 1820 году последний
