Время умирать. Рязань, год 1237 - Николай Александрович Баранов
– Ну, эти две пускай, не страшно.
Замолчали. Первуша в смущении почесывался, не зная, куда деть руки. Ратислав думал о Евпраксии. Думал, как спасти любимую. В голову ничего не приходило. Единственно, остаться здесь, в княжьем тереме, ссылаясь на нездоровье от удара по голове, защищать княжну и умереть рядом с ней, если придется. Но как же ратный долг? Не сделает ли больше для спасения города, а значит, и для спасения любимой, он там, на городской стене? Наверное, так. А раз так, то нечего здесь разлеживаться, надо идти к своим воям, драться с врагами, рубить, колоть, душить, зубами грызть, чтобы не дать их грязным рукам дотянуться до… Ратьшу передернуло.
– Неси сброю, – сказал он Первуше. – Надо идти к нашим.
– Да как же так, – опешил меченоша. – Только что как мертвый лежал – и сразу в битву? Нельзя так, боярин. Полежи еще хоть день.
– Нет у нас этого дня, – отрезал Ратьша. – Неси бронь, облачаться буду.
– Ну поешь хоть, – взмолился Первуша. – Уж два дня не емши!
При упоминании о еде Ратислава пронзило острое чувство голода.
– Ладно. Тащи, что есть, – кивнул он. – Только быстро. Не мешкай!
Первуша метнулся в угол комнатки, громыхнул там чем-то, тут же вернулся с горшком, наглухо замотанным плотной дерюжкой.
– Ешь, – ставя горшок на стол и стаскивая с него тряпку, проговорил он. – Похлебка теплая еще.
Меченоша вытащил откуда-то ложку Ратислава, обтер ее подолом рубахи, протянул своему боярину. Потом достал завернутую в тряпицу большую краюху ржаного хлеба.
– Ешь. Вкусно. Кухонные девки расстарались.
Ратьша попробовал. И правда, вкусно. Не заметил, как выхлебал весь горшок и умял хлеб. Спохватился.
– Сам ел ли?
– Ел, ел, – замахал руками умильно глядящий на то, как боярин лихо управляется с похлебкой, Первуша. – Ел. Вечор еще.
– А ныне, говоришь, утро, – смущенно почесал бороду Ратислав. – Ладно. Помоги облачиться в бронь. А опосля дойдем до гридницы. Там поснедаешь.
– Да не… – начал было меченоша.
– Не спорь со своим боярином, воин, – построжел голосом Ратислав. И уже мягче добавил: – Да и я еще чего-нибудь перехвачу. Сам говоришь, двое суток не емши. После такого что мне эта похлебка.
– Тогда… Я…
– Бронь тащи!
Первуша метнулся в дальний угол комнатенки, загремел железом, подтащил доспех, начал помогать Ратьше облачаться. Провозились довольно долго: сначала надевали бронь на боярина, потом уже тот помог снарядиться меченоше.
Пока возились с этим, у Ратьши прошла головная боль. И даже шея вроде стала болеть меньше. Наконец собрались, осмотрелись: не забыли ли чего? Вроде все на месте.
– Пошли? – спросил Первуша.
– Пошли… – вздохнул Ратислав.
Вышли в темный, едва освещенный редкими светочами коридор, дошли до лестницы. Направо уходил коридорчик, ведущий к покоям Евпраксии. Ратьша остановился. Первуша с разгона воткнулся ему в спину, отскочил, повинился.
– Ты вот что… – протянул Ратьша. – Иди пока в гридницу один и дожидайся меня там.
Первуша глянул в коридор, понятливо кивнул.
– Понял, боярин. Так я и на тебя поснедать закажу. Чего желаешь?
– Возьми чего-нибудь, – махнул рукой Ратислав, уже шагая по заветному коридорчику.
У лесенки, ведущей непосредственно в покои княжны, на страже никто не стоял. Видно, повымели всех, кто способен держать оружие, на стены. Ратьша поднялся наверх, тихонько постучал в дверь светелки. Открыла ему опять княжичева мамка. На этот раз она вела себя не в пример спокойнее. Лицо у нее, заметил Ратислав, было каким-то отрешенным.
– Опять ты, боярин? – глуховатым голосом спросила она. Оглянулась внутрь светелки, снова повернулась к Ратьше, сказала: – Заходи. Ждет тебя княжна. А я выйду покамест.
Ратислав посторонился, выпуская женщину, постоял у занавеси, отделяющей придверный закут от горницы, собираясь с духом, вдохнул глубоко, словно перед тем как нырнуть в глубокий омут, решительно отдернул занавеску и шагнул вперед. Евпраксия стояла посреди комнаты, прижав сжатые в кулачки руки к груди. Огромные черные ее глаза впились во входящего Ратислава. Глаза эти тут же наполнились слезами.
– Жив, Ратиславушка, – всхлипнула она. – Я уж думала, что и тебя не станет, как Федора. Как ты? Где болит?
Сердце Ратьши сжалось от сладостной боли. Он сделал пару шагов в сторону княжны, раскрыв руки для объятий, забыв о приличиях, забыв о побратиме Федоре, забыв обо всем… Евпраксия длинно, со всхлипом вздохнула и, зажмурившись, припала к его груди. Ратислав осторожно, чтобы ненароком не причинить боли своими медвежьими объятиями, приобнял княжну за плечи, уткнулся лицом в ее макушку, вдыхая неповторимый горьковато-цветочный запах волос. Сколько они так стояли? Бог весть! Время для них потерялось.
Спустя вечность Евпраксия отстранилась, потерла щеку, на которой отпечаталась полоса от пластины Ратьшиного доспеха, засмеялась тихонько:
– Жесткий. – Погладила холодное железо, закрывающее его грудь. – И прочный. Ведь так? – Она пытливо глянула на Ратислава. – Он спасет тебя в сражении?
– И железо прочное, – шепнул Ратьша, – и сам я заговоренный. Так что железо вражье мне не страшно.
– Как это заговоренный? – В глазах княжны загорелось детское любопытство.
Ратислав кратенько поведал ей историю своей матери-язычницы и наговора, совершенного ею над ним, младнем.
– И за все время ни меч, ни стрела, ни копье тебя даже не поцарапали? – и веря, и не веря, вопросила Евпраксия.
– Ничего, – совсем чуть-чуть покривил душой Ратьша.
– А как же ты на ложе почти что мертвый оказался? – Теперь в глазах княжны появилась легкая хитринка.
– Так то не боевое железо было, а конские копыта.
– Тогда и камень тебя убить может, – вновь запечалилась она. – И огонь греческий, который, говорят, татары на стены и в город мечут.
– На все воля богов, – обронил Ратислав. И тут же добавил, углядев нарождающийся страх за него в глазах княжны: – Но я буду стеречься, радость моя. Не бойся.
– Буду бояться, буду! – И она вновь прижалась щекой к жесткому панцирю. Сильно, до боли, словно отдавая эту боль выкупом за то, чтобы остался невредим он, Ратьша.
В дверь поскреблись. Евпраксия с видимым трудом оторвалась от Ратьшиной груди, вытерла ладошками набежавшие слезы, спросила, повернувшись к входу в комнату:
– Кто там, ты, Анисья? Зайди.
В горницу, опасливо оглядываясь, вошла княжичева мамка. Вполголоса произнесла:
– Шум в тереме. Подъехал кто-то. Может, даже сам великий князь. Уходить тебе надобно, боярин, от греха.
– Иди, Ратислав. – Голос княжны, только что исполненный нежности, в присутствии мамки
