Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис

— Аппия или Гая? — спросила она, полагая, что ему нужен один из старших, не уступавших друг другу в упрямстве, честолюбии и полнейшей серьезности.

— Ни того ни другого. Я хочу переговорить с Публием.

— С Публием? Испорченный мальчишка. Он мой любимец.

Она немедленно послала раба, чтобы тот разыскал его в игорном или публичном доме, где Публий на время устроил свою берлогу. Ожидая его появления, Клавдия показывала Цицерону маски предков Целера, которые достигли консульства. Я скромно удалился в тень и не мог слышать, о чем они говорили в атриуме, но слышал их смех и понял, что причиной веселья были застывшие восковые маски поколений Метеллов, знаменитых, надо признать, своей глупостью.

Наконец появился Клавдий и отвесил Цицерону низкий, но, как мне показалось, издевательский поклон. Затем нежно поцеловал Клавдию прямо в губы и встал рядом с сестрой, положив руку ей на талию. Клавдий пробыл в Галлии больше года, но совсем не изменился. Он был красив женской красотой: густые светлые кудри, свободные одежды, небрежный, снисходительный взгляд. До сегодняшнего дня я так и не могу решить, были они с Клавдией любовниками или им просто нравилось приводить в негодование уважаемых людей. Но позже я узнал, что Клавдий вел себя так со всеми тремя своими сестрами, и поэтому Лукулл легко поверил слухам об инцесте.

Если Цицерон и пришел в негодование, он ничем себя не выдал. Виновато улыбнувшись Клавдии, он спросил, позволит ли она поговорить с ее братом наедине.

— Ну хорошо, хорошо, — ответила она с притворным недовольством. — Но учти, что я очень ревнива.

Сказав это, она долго и призывно пожимала руку консула, прежде чем скрыться в глубине дома. Цицерон и Клавдий обменялись любезностями, поговорили о Дальней Галлии и опасностях перехода через Альпы. Наконец Цицерон спросил:

— Скажи мне, Клавдий, правда ли, что твой начальник Мурена хочет стать консулом?

— Правда.

— Именно так мне и сказали. Должен признаться, меня это несколько удивило. Каким образом он, по-твоему, может победить?

— Легко. Существует много способов.

— Правда? Назови хоть один.

— Ну, например, людская благодарность: народ помнит, какие игры он устроил, перед тем как стал претором.

— Прежде чем его выбрали претором? Мальчик, это было три года назад. В государственных делах три года — это вечность. С глаз долой, из сердца вон, — по крайней мере, в Риме так и происходит. Я еще раз спрашиваю, где вы собираетесь взять голоса?

— Думаю, многие его поддержат, — по-прежнему улыбаясь, ответил Клавдий.

— Почему? Патриции будут голосовать за Силана и Сервия. Популяры — за Силана и Катилину. Кто же будет голосовать за Мурену?

— Дай нам время, консул. Подготовка к выборам еще не началась.

— Она начинается, как только заканчивается подготовка к предыдущим выборам. Ты должен был заниматься ею весь год. А кто сейчас будет спасать положение?

— Я.

— Ты?

Цицерон произнес это с таким презрением, что я невольно моргнул, и даже невероятная самоуверенность Клавдия, казалось, поколебалась.

— У меня есть опыт, — сказал он.

— Какой опыт? Ты даже не член сената.

— Ну и что, Тартар тебя забери? Зачем ты вообще ко мне пришел, если уверен, что мы проиграем?

— А кто говорит о проигрыше? — Увидев ярость на его лице, Цицерон рассмеялся. — Разве я это сказал? Молодой человек, — продолжил он, положив руку на плечо Клавдию, — я знаю кое-что о том, как одерживают верх на выборах, и хочу сказать вот что: у вас есть все надежды на победу, но только в том случае, если ты будешь делать то, что я скажу. И надо просыпаться, пока не стало слишком поздно. Именно поэтому я и хотел увидеть тебя.

Сказав так, он стал прогуливаться с Клавдием по атриуму, излагая ему свой замысел, а я шел за ними и записывал его указания.

VII

Цицерон рассказал о том, что собирается поставить вопрос Лукуллова триумфа на голосование, только самым доверенным сенаторам — брату Квинту, бывшему консулу Пизону, преторам Помптину и Флакку, — друзьям, таким как Галлий, Марцеллин и старший Фруги, и вождям патрициев, Гортензию, Катулу и Исаврику. Те, в свою очередь, сообщили остальным. Сенаторы поклялись хранить полнейшую тайну. Их известили о том, в какой день они должны обязательно явиться, и предупредили: нельзя покидать заседание, что бы ни случилось, пока оно не будет объявлено закрытым. Гибриде Цицерон ничего не сказал.

В назначенный день собралось необычно много сенаторов. Прибыли старейшие из них, давно уже не посещавшие заседаний, и я видел, что Цезарь нутром почуял угрозу. В таких случаях он обычно закидывал голову, с шумом втягивал воздух и подозрительно оглядывался (именно так он вел себя в тот день, когда его убили). Но Цицерон проделал все очень искусно. Обсуждался невероятно скучный закон, который ограничивал право сенаторов списывать за счет государства расходы на частные поездки в провинции. Именно такие законы позволяют любому дураку, который занялся государственными делами, публично высказать свое мнение; Цицерон набрал целую скамейку таких дураков и пообещал, что они смогут говорить без ограничения времени. Когда он огласил это правило, некоторые сенаторы встали, чтобы покинуть зал заседаний, а после часового выступления Квинта Корнифиция — жуткого оратора даже в свои лучшие годы — зал быстро опустел. Некоторые наши сторонники притворились, что тоже уходят, однако расположились на улице, недалеко от сената. Наконец даже Цезарь потерял терпение и удалился вместе с Катилиной.

Цицерон еще немного подождал, а потом встал и сказал, что получил новое предложение, с которым хотел бы ознакомить сенат. Он дал слово Марку, брату Лукулла, а тот, в свою очередь, зачитал письмо великого полководца, в котором тот просил сенат дать ему триумф перед выборами. Цицерон отметил, что Лукулл достаточно долго ждал своей награды, поэтому вопрос ставится на голосование. К этому времени скамьи патрициев опять заполнились — вернулись те, кто находился неподалеку. На скамьях же популяров не было почти никого. Посыльный помчался за Цезарем. В это время все, кто выступал за присуждение триумфа Лукуллу, окружили его брата, и их пересчитали по головам. Цицерон объявил, что предложение прошло ста двадцатью голосами против шестнадцати, и закрыл заседание. Он вышел из здания, окруженный ликторами, как раз тогда, когда перед дверью показались Цезарь и Катилина. По-видимому, они поняли, что их обвели вокруг пальца и