Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис
Мне показалось, что на этот раз он перегнул палку. Лукулл отбросил салфетку и разразился руганью, смыслом которой было то, что он не откажется от своих убеждений, столкнувшись с угрозами. Но Цицерон, как всегда, оказался прав. Он дал Лукуллу высказаться, а когда тот закончил, ничего не ответил — просто сидел, глядя на залив и потягивая вино. Прошло много времени. От луны по водам залива тянулась серебряная дорожка. Наконец, с трудом подавляя гнев, Лукулл сказал, что, по его мнению, Мурена может стать неплохим консулом, если будет прислушиваться к советам старших. Однако Цицерон должен поднять вопрос о триумфе перед сенатом сразу после окончания каникул.
Ни тот ни другой не были расположены продолжать беседу, и мы рано разошлись по комнатам. Не успел я прийти в свою, как раздался стук в дверь. Я открыл ее и увидел Агату. Она вошла, не вымолвив ни слова. Я думал, что девушку послал управляющий Лукулла, и сказал ей, что это совсем не обязательно, но, залезая в мою кровать, Агата уверила меня, что это был ее собственный выбор. Я присоединился к ней. Между ласками мы разговаривали, и она немного поведала о себе. Ее родителей, теперь уже покойных, привели с востока как рабов; она смутно помнила родную деревню в Греции. Сначала Агата работала на кухне, а потом стала прислуживать гостям императора. Когда она состарится, ее опять отправят на кухню, если повезет, а если нет, то в поле, где она рано умрет. Служанка говорила об этом без тени жалости к себе, как будто описывала жизнь собаки или кошки. Я подумал, что Катон лишь называет себя стоиком, а эта девочка действительно была им. Она просто улыбалась своей судьбе, защищенная чувством собственного достоинства. Я сказал ей об этом, и Агата рассмеялась.
— Послушай, Тирон, — сказала она, протягивая ко мне руки, — хватит о грустном. Вот моя философия: наслаждайся недолгими мгновениями счастья, которое посылают тебе боги, ведь только в эти минуты мужчины и женщины не одиноки.
На рассвете, когда я проснулся, девушки уже не было.
Я удивил тебя, мой читатель… Помню, я и сам был удивлен. После стольких лет воздержания я перестал даже думать о таких вещах и оставил их поэтам. «Без золотой Афродиты какая нам жизнь или радость…»[53] Одно дело было знать эти слова, другое — понять их смысл.
Я надеялся, что мы задержимся еще хотя бы на одну ночь, но наутро Цицерон велел отправляться. Тайна была совершенно необходима для наших замыслов, и чем дольше хозяин оставался в Мизене, тем больше боялся, что его узнают. Поэтому после короткого заключительного разговора с Лукуллом мы отправились назад в нашем закрытом возке. Когда мы спускались к прибрежной дороге, я смотрел назад, на дом. Множество рабов трудилось в саду и передвигалось по громадной вилле, готовя ее к очередному восхитительному весеннему дню. Цицерон тоже смотрел назад.
— Они кичатся своим богатством, — пробормотал он, — а потом удивляются, почему их так ненавидят. И если Лукулл, который так и не разбил Митридата, смог получить такие огромные богатства, можешь себе представить, как богат Помпей?
Я не мог и не хотел. Мне от этого становилось дурно. Никогда раньше бездумное накопление богатства ради богатства не казалось мне таким омерзительным, как после посещения этого дома, исчезавшего за нами в голубой дымке.
Теперь, когда Цицерон определился с образом действий, ему не терпелось вернуться в Рим. По его мнению, каникулы закончились. Приехав к вечеру на свою приморскую виллу, хозяин переночевал там и с первыми лучами рассвета пустился в путь. Если Теренция и была обижена таким пренебрежением к себе и к детям, то не подала виду. Она понимала, что без них консул будет двигаться гораздо быстрее. К апрельским идам мы вернулись в Рим, и Цицерон сразу же тайно связался с Муреной. Наместник все еще находился в Дальней Галлии, но оказалось, что он направил своего помощника Клавдия для подготовки к выборам. Цицерон долго размышлял, что делать, потому что не доверял Клавдию и не хотел, чтобы Цезарь и Катилина узнали о его замыслах. Поэтому он не мог открыто появиться в доме молодого человека и решил выйти на Клавдия через его шурина, авгура Метелла Целера, что привело к незабываемой встрече.
Целер жил на Палатинском холме, недалеко от Катула, на улице с роскошными домами, смотревшими прямо на форум. Цицерон решил, что приход консула к претору никого не удивит. Но когда мы вошли, выяснилось, что хозяин на охоте. В доме присутствовала только его жена, и она вышла поприветствовать нас в сопровождении нескольких служанок. Насколько я знаю, Цицерон тогда впервые встретился с Клавдией, и она произвела на него колоссальное впечатление своей красотой и своим умом. Ей было около тридцати, и она славилась своими громадными карими глазами с длинными ресницами; «волоокая», впоследствии называл ее Цицерон. Этими глазами она искусно пользовалась, бросая на мужчин долгие призывные взгляды. У нее был выразительный рот и нежный голос, казалось предназначенный для распространения сплетен. Как и ее брат, Клавдия произносила слова с щегольским «городским» выговором. Но мужчину, который хотел узнать ее поближе, ждало разочарование: в одну секунду она могла превратиться в настоящего «Клавдия» — жесткого, безжалостного и грубого. Щеголь по имени Фетий, который пытался ее соблазнить, пустил о ней хорошую шутку: «in triclinio Соа, in cubiculo nola» (мягко стелет, да жестко спать). После этого двое старинных поклонников Клавдии, Камурций и Цезерний, отомстили Фетию от ее имени: сильно избили его, а затем, чтобы наказание соответствовало преступлению, изнасиловали до полусмерти.
Любой решил бы, что эта сторона жизни совсем чужда Цицерону, однако часть его — одна четверть — всегда тянулась к извращениям и из ряда вон выходящим поступкам, тогда как остальные три четверти выступали в сенате против безнравственности. Наверное, это было свойство характера самого консула: он всегда любил общество актеров. Ему также нравились мужчины и женщины, которые не были скучны, а никто не мог назвать Клавдию скучной.
