Валентин Лавров - Катастрофа
Этот вечер, один из многих подобных — начались для Бунина они весной 20-го года — стал последним.
Назавтра жизнь опять круто переменится.
Будут падать бомбы, руша старинные дома.
Жерла орудий выплеснут дьявольское пламя, пожирая прекрасные сокровища — жизни.
Усовершенствованные печи крематориев примут в свои чудовищные недра живых людей.
Трогательный Сосинский не увидит Бунина — никогда. Он уйдет добровольцем — сражаться с гитлеровцами.
Но свой рассказ о той странице российской истории, которая долго оставалась неразгаданной тайной, он поместит в свои воспоминания, которые назовет — «Конурка».
Это несколько толстенных тетрадей, исписанных аккуратным каллиграфическим почерком:
«На отца Седов совсем не был похож — белокурый, кудрявый, скуластый — ну прямо рязанский парень, весь в мать (чью фамилию он носил для конспирации, мать его была русской)…
Как-то на службу ко мне зашел муж Марины Цветаевой — очаровательный, всегда обворожительный — кумир всех парижских дам — Сергей Яковлевич Эфрон.
— Я слыхал, Володенька, у вас тут бывает сын Троцкого. Хотелось бы взглянуть на него, любопытно все-таки.
— Он человек очень неразговорчивый…
— Я с ним говорить не буду. Только посмотрю на него. Когда он бывает?
— По субботам после обеда.
В ближайшую субботу Эфрон снова зашел ко мне. Я молча, глазами указал ему на открытую дверь соседней комнаты.
И слышу голос Сергея Яковлевича, как всегда вкрадчивый и ласковый:
— Здравствуйте! Можно попросить у вас интервью для одного из русских ежемесячников?..
В ответ — зловещее молчание.
Ну, думаю, сейчас моего старшего друга ждет участь соседа- полицейского.
Холодный голос Седова:
— Я никому не даю интервью. Простите, но у меня срочная работа.
Сергей Яковлевич вышел из комнаты и, повернувшись ко мне, смущенно разводит руками.
…Я вспомнил вдруг — так же неожиданно, как встречу в моей типографии Эфрона с Седовым, беседу с нашим брошюровщиком Лейбовичем в ту субботу, когда в последний раз видел Седова. Из типографии в тот день никто не вызывал «скорую помощь». Между тем Лейбович видел из окна, как вышедшего Седова втолкнули в санитарную машину. И поскольку он наверняка оказал им сопротивление, то тут же в машине был убит и отвезен прямо в морг больницы, в которой работали врачи — русские эмигранты.
…Это еще одно преступление С. Я. Эфрона».
4
На следующий день немцы вторглись в Бельгию, Голландию и Люксембург. Газеты вышли с шапками: «Германская авиация бомбардирует французские города. Есть убитые и раненые. Сбито 44 самолета противника». «Франко-английские войска, перейдя бельгийскую границу, вступили в бой с немцами».
Гитлер издал краткий приказ по армии: «Солдаты! Исполните свой долг. Германский народ вас благословляет!»
Французы и русские пытались вдохнуть отвагу в остывающую кровь 84-летнего премьер-министра маршала Анри Филиппа Пе- тена.
Дон-Аминадо публиковал фельетоны, напоенные ядом сатиры и горечью разочарования:
Бьют барабаны, играет труба,В ногу с солдатом шагает Судьба.В небе штандарт переливом горит,Фюрер с балкона слова говорит.Немцы становятся все на носки.Немки кидают ему васильки.Пенится пиво в тяжелых ковшах.Марши звучат в музыкальных ушах.Матери спешно рожают детей.Дети нужны для великих затей.Каждый ребенок вольет ручеекВ общий великий германский поток.
Бурный поток обратится в потоп!Так говорит господин Риббентроп.
Бледный, помешанный, бешеный, злой.С пеной запекшейся, с черной слюной,Геббельс, последний презренный Терсит,Бьется в падучей и в крик голосит.
Вздутый и темный, отъявленный плут,Геринг шагает, сей будущий Брут,Весь в сладострастной и пьяной тоске,Холод кинжала почуял в руке.
Реют знамена и плошки чадят.Сверху, из окон, кухарки глядят.
В лаврах на локонах, с лирой в руках,Плавает Шиллер в своих облаках.Гёте глядит с Олимпийских вершин.Немцы стоят, проглотивши аршин.Бьют барабаны, играет труба.
В ногу с солдатом шагает Судьба.
Французские газеты опубликовали забавный прожект победоносного завершения войны. Американский миллионер Самуэль Гарден Черч, директор Института Карнеги в Питсбурге, объявил премию в миллион долларов за поимку Гитлера живым и невредимым. Под проектом остроумная карикатура: Риббентроп спрашивает Геббельса, показывая на портрет Гитлера: «Скажи, ты не знаешь, этому самому Черчу можно верить на слово?»
Престарелый и выживший из ума норвежец Кнут Гамсун публично упрекал соотечественников за сопротивление германцам. Газеты припомнили, что еще в 1935 году он яростно выступал против присуждения Нобелевской премии мира немецкому писателю Карлу фон Осецкому, находившемуся в концлагере за осуждение гитлеровского режима. В 1936 году премия была присуждена, а через год по приказу Геббельса Осецкий был убит.
Русский писатель Михаил Осоргин назвал «гнусной» позицию Гамсуна, выразив общую точку зрения своих соотечественников.
Павел Николаевич Милюков публиковал статьи, в которых писал, что Гитлер — «неврастеник в крайней степени, одержимый манией величия, влюбленный в себя и считающий других своими орудиями, не терпящий и просто не слушающий возражений, умеющий только вещать — до фальцета, до хриплого крика — или погружающийся в загадочное молчание. «Сверхчеловек, божество»! Или антихрист? Люди этого типа часто обладают гипнотической силой, которая легко покоряет толпу — тем легче, чем толпа больше… Как ненормальные люди «одной идеи», Гитлер хитер… Он тщеславный ремесленник, старающийся пробиться в культурную среду. Гитлер не читает книг».
Русские первыми взялись за оружие: Николай Оболенский, Зинаида Шаховская, княгиня Вика Оболенская, Александр Бахрах, Владимир Сосинский, Вадим Андреев и многие другие добровольцами ушли сражаться с фашизмом.
Вместе с французами они грудью встали против агрессора.
Сражались они так, что их храбрость вызывала уважение врагов и подымала воодушевление у галлов.
И все же железная огненная лавина победно скрежетала по Европе.
5
В мае 1940 года в Париже было девять православных храмов. Самый большой и, кажется, самый старинный — Александро-Невский на рю Дарю. Ежедневно с раннего утра до вечера здесь шли службы — литургии, общие и частные панихиды, акафисты. Здесь отпевали Федора Ивановича Шаляпина и других знаменитых.
Хотя Бунин любил обратиться к Богу в тишине уединения, но он ради общения со святой Православной Церковью был довольно частым гостем на рю Дарю. Он молитвенно преклонял колени и в храме Христа Спасителя на рю дю Буа, и в церкви Сергиевского подворья на рю де Кримэ, и в церкви, освященной во имя любимого и особо чтимого Иваном Алексеевичем преподобного Серафима Саровского, и страстно просил Господа не оставлять его.
Вот и теперь, придя на рю Лекурб, он преклонил колени перед образом преподобного. Взывал он горячо лишь об одном: чтобы не коснулась кровавая молотилка войны его родины, его многострадальной, порабощенной большевистской чумой России. Его уста беззвучно шептали: «Господи, Царю Небесный, Утешителю, Душе истины, прииди и вселися в ны, и очисти ны от всякие скверны, и спаси, Блаже, душа наша».
А из глубины сердца рвалось сокровенное:
— Сохрани, Господи, Россию! Что тебе стоит? Ты всемогущ, снизойди к нашим молитвам, ты видишь, как мы тут все исстрадались, как тяжко нам, как вянет душа! Разве уже не искупили мы нашими безмерными страданиями грехи наши? И грехи отцов, и дедов наших? Даруй счастье еще коснуться русской земли, упокоить кости свои в отеческих пределах…
Он молился долго и горячо. И вдруг словно что-то осветило его изнутри, сделало легким и свободным. Он совершенно явственно, до потрясения громко услыхал в своей душе Голос: «Не бойся ничего! Лишь не зарывай талант, который Я дал тебе. И тогда в сиянии и славе ты вернешься на Родину!»
Бунин страстно, как никогда прежде, кроме самых ранних детских лет, осенил себя крестным знамением и с твердой уверенностью, что уж теперь он точно знает, что делать, поднялся от молитвы.
