Делай, что должно - Маргарита Нерода
И вот теперь, с самого утра, все четверо в героях ходят. Лейтенант всю ночь докладную строчил, чего он там насочинял, старшина не знал. Знал только, что утром Серегин благодарил его от души. И даже прощения попросил, что сразу не послушал совета.
— Вы же нам всем, товарищ старшина, жизнь спасли нынче!
— Я, товарищ младший лейтенант, не привык дураком помирать. Помирать тоже надо с умом, а не вдруг. Я себя меньше чем в дюжину фрицев не ценю, мне такую арифметику подавай. Наше счастье, что они у себя в окопе от усталости мало что не мертвые были. И спиралей то ли не хватило, то ли не успели. Как мы меж ними просквозили, ума не приложу. Был бы верующий, сказал бы: архангелы за шкварник протащили. У того пленного руки аж до мяса сбиты — они этот окоп чуть не полсуток рыли.
— Ты, Поливанов, не серчай, но я тут сочинил ночью, что ты, мол, слабость в немецкой обороне увидел. А я согласился слазить. Мне, конечно, за такое самоуправство выговор влепят, но выговор не трибунал…
Лейтенант поежился. Оба поняли, чего тот не досказал — подними немецкий часовой тревогу, и в лучшем случае все были бы уже мертвы. В худшем — еще живы. Что немцы могут с пленными сотворить, оба знали. Особенно после того, как весной Юхнов освободили, где у них лагерь был. Старшина там навидался досыта. В сравнении с этим трибунал тебе родным покажется. Если и расстреляют, то быстро.
— Сочинили — и сочинили. Будем комполка врать складно.
* * *
“Часы с кукушкой” в добытом утром наставлении по использованию трофейного оружия звались пулеметом МГ-34. С наставлением немецкое изделие сразу стало гораздо понятнее.
— Кукушка-кукушка, — старшина аккуратно постучал по черному дулу, — сколько Гитлеру жить осталось? Гляди-ка, молчит. Стало быть недолго.
Уже к полудню история о ночном походе обросла такими подробностями, что четверо заблудившихся ночью бойцов выглядели настоящей диверсионной группой. Старшина шутил как ни в чем не бывало, а на душе у него скребли не кошки, а самое меньше таежные рыси.
Радоваться, по большому счету, было не с чего. Просто так уж водилось за ним, чем хуже дела идут, тем острее он шутит, а сильнее всего — сам над собой. От его словечек покатывались со смеху еще беспризорники, точно так же, как сейчас бойцы. Но самому старшине было совсем невесело.
Для начала, он очень хорошо понимал, что нечаянная ночная вылазка — чистое везение да может еще охотничье его чутье. Но сиди в окопах более свежая часть, и оно бы не спасло. Всех уложили бы еще на подходе.
А еще он получил от сестры письмо. Четыре строчки неровными полупечатными буквами, будто из последних сил. Пишет, что ранена, не серьезно, но плохо слушается рука. В тылу, в госпитале… А ну как нарочно тревожить его не хочет? Поливанов в тот же день как письмо прочел отловил санинструктора Левченко, мужика тертого и опытного, показал ему письмо и потребовал чтобы тот “разъяснил все эту медицину как есть”. Тот подумал немного и утешил, что если хватило сил карандаш держать, стало быть пальцы слушаются, а тогда и вся рука цела. “В гипсе небось. В нем не больно попишешь. Цела, обойдется всё”.
Старшина выслушал, покивал, чуть успокоился, но не надолго. Толку разговоры разговаривать, для Левченко вся медицина их участком заканчивается. Дальше начинаются санвзвод, санрота да медсанбат, там уже не его печаль. Много ли по почерку нагадаешь? А ну как руку потеряет?! При этой мысли аж жарко стало! И помочь ничем он, понятное дело не может, разве что подбодрить в письме, и что стряслось толком не знает. И главное — не может прямо сейчас, от всей души за сестренкину боль поквитаться. Тихо пока на их участке. Ночное происшествие не в счет.
С детства привык он сестренку оберегать, всегда за нее вступаться. От того и горько, что сейчас не может.
Вечером и лейтенанта, и Поливанова вызвали в штаб полка. Собираясь, старшина подумал, что похоже с докладом взводный перестарался. Не поверил полковник. А даже если и поверил, за самовольную вылазку с них обоих сейчас стружку снимут. И на ходу вспоминал, что разглядел вчера на фрицевских позициях.
Комполка, полковник Рогов, считался человеком взрывным и попасть ему под горячую руку никому не хотелось. Встретил он их вроде бы не хмуро. Старшину противу его ожиданий вовсе не ругал, напротив — похвалил за расторопность да бдительность. Потребовал начертить схему немецких позиций, как Поливанов их запомнил, спрашивал только о них, особенно о колючке и минах.
— Вот это я понимаю, боевой опыт. За проявленную находчивость объявляю благодарность.
Поливанов грохнул “Служу Советскому Союзу!” и в качестве дополнительного поощрения получил сто грамм от командующего лично. Пришлось вежливо опрокинуть, хотя к спиртному старшина был равнодушен. Хмель всегда брал его плохо, а лесная жизнь и вовсе не располагает к выпивке.
После этого старшину из блиндажа выпроводили, велев обождать снаружи. Но тяжелый полковничий бас был слышен, верно, на все позиции, как гул приближающегося бомбардировщика. Серегина у командования ждал совсем другой прием.
— У вас, товарищ младший лейтенант, в фамилии анархистов не значится? Гуляй-поле, а не стрелковая дивизия! — гремел полковник. — Взял, понимаешь, помкомвзвода и пополз до Берлина! Отряд имени Кропоткина! Было б у вас, товарищ младший лейтенант, два кубика — сейчас бы уже опять один остался. А если б немцы вас там прищучили? И на рассвете взвод без комвзвода и помкомвзвода прихватили?
Лейтенант выскочил из блиндажа красный как девица после свидания, прерванного мамашей, с пятнами на скулах и лбу!
— Задержитесь, оба, — теперь полковник смотрел на них изучающе, словно прикидывая, что взводный и его помощник еще могут натворить. — Младший лейтенант Серегин, приказываю командование взводом сдать.
Лейтенант успел побледнеть, потянул руку вверх, но вместо того, чтобы откозырять, почти машинально расстегнул ворот. А полковник не спеша продолжил.
— Вы и старшина Поливанов переводитесь на службу в разведвзвод. С такими талантами — там вам будет самое место. А то они в прошлый раз сходили… как вы примерно, только теперь там и комвзвода нужен, и замкомвзвода, и половина взвода. Так что подберете. К вам,
