Эммануил Флисфиш - Кантонисты

Ежегодно в последних числах апреля роты переселялись в летние лагеря. Там они жили в огромных бараках, сколоченных из досок. В стенах зияли дыры, и в холодную и бурную весну, когда ветры дули не унимаясь, невозможно было спать: песок засыпал постели, попадал в рот, уши и глаза. Потолков в бараках не было, и через прогнившие крыши дождь лил на нары. Во всю длину таких бараков были устроены нары: посередине в два ряда, голова к голове. У обеих стен — по одному ряду, головами к стенам. На каждого выдавали по тюфяку и подушке, набитой соломой, и суконному одеялу; простыни же выдавались при осмотрах высшего начальства.

Один конец барака был отгорожен, образовалась комната, где помещался фельдфебель. В его комнате в углу висела икона, в противоположном углу — куча свежих розог. Кроме этих вещей в комнате фельдфебеля ничего не было лишнего.

В плохую погоду муштра не прекращалась. Стоят кантонисты в строю, от песка глаза слезятся. В скором времени многие начали болеть глазами, но на это не обращалось ни малейшего внимания: военное учение шло своим чередом. Больных уже некуда девать, больничные койки в лазарете все заняты. Вновь заболевших оставляли в лагерях, и начальство даже не позаботилось, чтобы больных положили отдельно от здоровых. Глазные болезни, бывало, принимали эпидемический характер, фельдшеров было недостаточно, и лечение ограничивалось прижиганием синим камнем. Платков для обтирания глаз не было. На 50 человек давали одно полотенце, а это лишь усиливало распространение болезни. Кантонисты стали слепнуть; ослепших размещали по богадельням.

На юге страны кантонистов на лето размещали по деревням, и кормить их должны были хозяева квартир. Летний распорядок дня был тот же, что и в лагерях, разве что для фронтового учения надо было ходить за много верст.

Квартирование кантонистов было большим несчастьем для крестьян. Они кормили своих постояльцев черствым хлебом и пустыми щами. Жизнь впроголодь выработала у последних непревзойденные качества воров и грабителей. За плохую кормежку они не только воровали, но и всячески пакостили своим хозяевам. В особенности терпели от великовозрастных, которые не довольствовались мелкими кражами, но похищали и резали крупный скот. По ночам они совершали набеги на огороды и бахчи. Хозяева же, у которых постояльцы были в полной зависимости, изобрели следующий способ мести.

Если кантонист чем-нибудь обидел хозяйку, та брала десятка два яиц, иногда прихватывала и курицу, и отправлялась с жалобой к жене ротного командира.

Получив взятку, командирша записывала имя обидчика и докладывала о происшедшем своему мужу. На следующий день, когда рота являлась на перекличку, командир отсчитывал виновному сотню, а иногда и больше розог.

От буйства кантонистов страдала и деревенская молодежь. Являясь на посиделки, они хулиганили, безобразничали и затевали драки. Хозяевам они пакостили, и их проделки носили характер злых шуток: наливали воду, а то и помои в печи через дымоходные трубы, ворота мазали дегтем.

Летнее пребывание кантонистов в деревнях не ограничивалось только грабежами и пакостями. Между ними и деревенскими девушками были романы, которые иногда кончались трагично.

Конец лета. Роты выстроились за околицей, чтобы пуститься в обратный путь. Вдруг прибежавшая еще совсем молоденькая девушка бросилась в ноги командиру, умоляя отдать ей ее Алешу; потом, заметив в строю любимого, она устремилась к нему, стала обнимать и целовать.

...Когда кантонистов размещали по квартирам поселян, Алеша попал в дом этой девушки. Между молодыми людьми вспыхнула горячая любовь. Девушка забеременела.

Она не хотела, не могла разлучиться со своим любимым и в слезах просила офицера разрешения, чтобы их повенчали, но рассвирепевший командир потребовал розог. Алеша посмел ему заметить, что девушка не кантонист, а та, в свою очередь бросила командиру, что если ее тронут, она ему выцарапает глаза. Однако высекли обоих, а в насмешку командир потребовал, чтобы Алеша и девушка поцеловались перед всем фронтом, после чего девушку передали десятскому, с приказанием отвести к отцу. В селе, конечно, все узнали о случившемся, о ее побеге. На девушку посыпались насмешки, каждый и всякий стал ее обижать.

Собрав немного денег, девушка опять сбежала в город. Но ее ожидало новое горе: Алеша был так избит, что его определили в лазарет; он уже поправлялся и, узнав от товарищей, что девушка в городе, решил повидаться с ней. Он знал, что его ожидает, если пойдет, но любовь взяла верх и он отправился.

Горькое это было свидание и тяжела показалась обоим любовь, за которую начальство избивает. Много было пролито слез, много надежд высказано. Их застигли. Его высекли, ее — в полицию. Там она родила сына. Сидя в тюрьме с подонками и преступницами, она много горя вытерпела. Из полиции выпустили, но ее ожидала нужда; пошла по рукам, на открытый разврат. Попалась в уголовном преступлении и сослана в Сибирь.

Алеша же, спустя три месяца после избиения, умер в лазарете от туберкулеза.

Каждое лето, когда кантонисты жили в лагерях, происходили инспекторские смотры. Никогда, однако, инспекции не были неожиданными для школьного начальства; оно заблаговременно уведомлялось об этом, что и дало возможность принимать необходимые меры. К приезду инспектора кантонистам выдавали парадную форму, новое белье, а пищу значительно улучшали. Ротные командиры лично производили телесный осмотр своим питомцам, и всех больных или имевших какой-нибудь физический изъян, прятали на время смотра на чердаках, в конюшнях и тому подобных укромных местах, куда инспекторский глаз не заглянет. И в такие дни, несмотря на суету и занятость начальства, не обходилось без наказаний. Наоборот, в такое время нерадивость считалась более значительным преступлением, а потому и наказания были более суровыми.

Во время инспекторских смотров драли не как обычно, а так, чтобы на теле не оставалось никаких следов. Для этого барабанщики секли через простыню, намоченную в воде; было больнее, зато на теле не оставались рубцы.

Бывало, что инспектировать приезжали очень высокопоставленные военные чины, желавшие подробно ознакомиться с жизнью и бытом кантонистов. В такие моменты начальство показывало, как говорится, товар лицом, скрывая истинное положение вещей.

В 1834 году начальником всех восьми округов украинских военных поселений был назначен генерал от кавалерии граф А. П. Никитин, герой Отечественной войны 1812 года. Это был чудаковатый старик лет 80-ти, любимец Николая I. Смотры и инспекции он производил часто, но начальство умело втереть ему очки, и он никаких недостатков не замечал — все обходилось благополучно.

Однажды начальство узнало о предстоящем приезде графа Никитина и стало тщательно готовиться к его встрече.

Дома военных поселян, как известно, строились в один ряд на значительном расстоянии друг от друга. В одном поселке граф направляется в ближайшую избу, желая ознакомиться с жизнью поселян. Начальство, однако, все предвидело и заранее приготовило самовар, всякую еду, в том числе и поросенка под хреном, с которым и встретили в избе высокопоставленного инспектора. Оставшись доволен виденным, граф направился в другую избу. В это время задними дворами самовар и поросенок переносили в ту именно избу, в которую граф направлялся. Этот маневр был повторен несколько раз. Но случилось так, что в какую бы избу Никитин ни заходил, поросята были без хвостов. Он обратил на это внимание и спросил о причине отсутствия хвостов у поросят. Начальство не растерялось и ответило, что таков обычай древнего Рима, откуда происходит местное молдавское население. Около двух тысяч лет назад молдаван в качестве политических преступников ссылали на берега Дуная, Черного моря и в здешние места.

— Так это, значит, потомки благородных римлян? — воскликнул незадачливый граф. — Неудивительно потому, что у них такой порядок и чистота и живут так зажиточно. Но почему же поросята без хвостов?

— Это потому, ваше сиятельство, что римляне приносили жертвы богу по праздникам. Когда они не имели других животных, то приносили свиней в жертву. Свиньи, однако, считались у них, как у евреев, нечистыми животными. Но для символического очищения они отрезали у них хвосты, и этот обычай сохранился и у молдаван — потомков римлян.

Никитин принял объяснение за чистую монету и остался доволен.

Перед каждым инспекторским смотром кантонисты были в нерешительности: жаловаться на свою безрадостную жизнь, указывать на начальников, которые лютуют, или нет. Среди «пунктиков», которые они изучали по пятницам, был один, гласивший, что каждый кантонист имеет право «заявить претензию», то есть, попросту говоря, жаловаться. Вместе с тем было также известно, что жаловаться весьма опасное дело; виновный офицер получит легкий выговор, а изменений в жизни кантонистов все равно не будет. Зато после отъезда инспектора с зачинщиками, как называли осмелившихся жаловаться, начальство жестоко расправится. И все-таки, когда жизнь стала невмоготу, когда кантонисты доходили до крайнего предела отчаяния, они решались на такой шаг.