Лютер Блиссет - Кью

— Это был лишь последний удар. События с самого начала пошли не по тому руслу.

— Этого же не было, пока Магистр оставался с нами. Море отчаявшихся затопило эти болота, помнишь? Изгнанные своими господами, они нахлынули сюда изо всех окрестных городов. Эта волна едва не смела герцога Иоганна!

Пока я возвращаюсь на свое место, мне кажется, что она прислушалась к моим словам. Затем она поднимает со стола руку, полную оставшихся от обеда крошек.

— Видишь? — спрашивает она, собрав их в ладони и сжав в кулаке. — Вот что они сделали. — Она разжимает руку и дует на ладонь. — А теперь им остается — только смести нас.

Слова с трудом выходят из моего пересохшего горла.

— Но бесспорно одно, Оттилия. Они боятся Магистра Томаса, как дикие звери — огня. Им надо удалить его из города, чтобы перейти к открытым угрозам и избиениям. Никто не осмелится выслать нашего Вихарта и закрыть его типографию, если Магистр останется.

— Да уж, во всяком случае, сегодня вечером они не попытаются схватить его. Без сомнения, никто и не говорит, что мы должны бежать в Индию. Надо просто подумать, где мы сможем продолжить то, что начали здесь.

Я качаю головой:

— Как я могу помочь? Я точно знаю, в Баварии крестьяне пытаются отстоять свои права. Но не имею ни малейшего понятия, нужны ли мы им там.

— Правильно. Юг всегда развивался самостоятельно. — Она изучает мрак за окном. — Томас никогда не говорил с тобой о Мюльхаузене?

— Имперском городе?

— Вот именно. Год назад его жители заставили даже магистрат принять пятьдесят три статьи. Сейчас власть там — в руках представителей, избираемых населением города.

Гримаса.

— Мы по-прежнему будем иметь дело с городским сове том, враждебным папистам из чисто эгоистических соображений? Лучше поискать себе союзников в полях и на фермах. Это и есть самые униженные люди на земле.

Она кивает, пристально глядя мне в глаза. Над этими ело вами она раздумывает очень долго.

— Да. Но, если в твоих руках город, несложно руководить крестьянством. Ведь именно так было с горняками из графства Мансфельда, помнишь? Напротив, если начать дело с деревни, придется иметь дело со стенами и с пушками.

Допиваю последний глоток пивной пены.

— … А если обосноваться в городе, пушки будут уже на твоей стороне.

— Да, а что нужнее в борьбе против князей, чем пушки?!

— Хм. Всеми этими горожанами очень легко манипулировать. Магистр говорил мне, что даже в Мюльхаузене один из руководителей восстания имел подозрительные контакты с герцогом Иоганном.

Я снова наполняю свою кружку и продолжаю, отпив первый глоток:

— Ты говоришь о Генрихе Пфайффере, насколько я понимаю. Да… Нам рассказывали о его отношениях с герцогом. Говорят, что Иоганн Саксонский имеет виды на этот город и воцарившийся там беспорядок только ему на руку: он послужит ему, чтобы представить себя миротворцем и захватить власть.

Развожу руками, делая логический вывод:

— Значит, ты думаешь, нам стоит вмешаться, использовать беспорядок на пользу своему делу и заставить этого Пфайф фера работать на нас.

— Ведь это ты сказал, что этими людьми легко манипулировать.

Мы смеемся. Только пыл нашего воодушевления нарушает ночную сырость. Оттилия поднимает белокурую прядь со лба и заправляет за ухо. В этот момент она выглядит совсем девочкой.

— Мы не решили только одну весьма важную проблему: как нам выбраться отсюда.

— Это будет несложно: думаю, Цейсу меньше всего надо удерживать нас здесь и портить. отношения с горняками, заточив в тюрьму их проповедника. Поверь мне, власти просто мечтают от нас избавиться.

— Никогда заранее не знаешь… Ему может не понравиться сегодняшняя провокация: он использует ее как предлог или решит унизить Томаса Мюнцера, чтобы обезопасить себя. Лучше не рисковать.

Закушенная в раздумье нижняя губа.

— В таком случае мы уедем ночью.

Глава 16

Корова Фогеля умерла от лихорадки. Я стоял и смотрел, как она подыхает: дыхание постоянно замедляется, сдавленный хрип, остекленевшие глаза наполняются безразличием к миру, к жизни.

Говорят, Магистр перед вынесением приговора написал письмо жителям Мюльхаузена. Говорят, он предложил им сложить оружие, потому что все потеряно.

Вспоминая об этом человеке, я пытаюсь объяснить почему. Почему Господь оставил своих избранных и позволил им потерять все.

Я вижу тебя, Магистр, лежащим во мраке клетки, со следами пыток на теле, в ожидании палача, который положит конец твоим мучениям. Но должно быть, рана в сердце заставила тебя написать последнее послание. Не их пытки… они никогда не смогли бы… или это потому, что все мы слишком высокого мнения о самих себе?! А может быть, мы настолько потеряли стыд, что возмутили Господа?! Потому что вообразили себя толкователями воли Его? Возможно, потому что мы убивали, потому что гнев униженных не вызвал жалости безбожников? Вы ли написали это, Магистр? Неужели вы так думали в те последние мгновения, когда безбожное воинство князей уже выступало, чтобы начать осаду героического Мюльхаузена?

Причина… Никакой причины, даже непостижимого Промысла Господа нашего Бога недостаточно, чтобы лишать нас надежды. Потому что все это — лишь крик отчаяния, исходящий из мрачных глубин клетки. Это лишь мучительное отчаяние поражения, приковывающее меня к этой кровати.

Увиденное показалось мне настолько четким, словно было вырезано на гравюре одного из великих художников наших краев, не всегда отличающихся дурных вкусом, но иногда, безусловно, утонченных и обладающих определенными способностями. Это было подобно взрыву на крохотном клочке пространства, зажатом между этими стенами. Дома и шпили церквей возносятся к небу, вырастая один из другого, словно колонии грибов на стволе дерева.

Без сомнения, только так я могу описать свои впечатления от приезда в Мюльхаузен: четверка лошадей, подгоняемая нашими дурацкими шутками, выкрикиваемыми по дороге в паре миль от стен имперского города, громоподобный смех Элиаса и ворчание Оттилии по поводу ветра. Затем гордый шаг, почти маршевый, поблизости от гигантского портала, чтобы придать себе достоинство особы, никем не оцененной, но от этого не менее важной, с гордым видом входящей прямо туда раскаленным утром августовского дня.

Уже можно мельком рассмотреть центр, кишащий отборными представителями рода людского, словно сераль, куда по прихоти владельца отбирают одну за другой по одной особи каждого вида, типа, красоты или уродства, из всех рас, какие только встречаются среди людей. И животные, и повозки, и гвалт, и беспорядочные крики, и эхо богохульства и площадной ругани. Запах хмеля и жизнерадостный шум Штайвега, на котором заключаются бесчестные сделки и пьют пиво. Пиво, обогатившее торговцев Мюльхаузена больше, чем любого другого немецкого города.

Слово Божье звучит на каждом углу; черный флаг тевтонских рыцарей реет над роскошными домами; продажность монахов вызывает ругань на улицах, подтверждая закон жизни: там, где пахнет деньгами, — всегда море священников. В лабиринте сухих и пыльных, после длительной засухи, переулков протянулись стены из жилых домов и магазинов, гостиниц и мастерских. Эти стены почти полностью замазаны надписями и вензелями, символами всевозможных видов, многие из которых прославляют германского Геркулеса — Лютера. ЛЮТЕР — кричала каждая стена на нашем пути, когда мы в пер вый раз ехали к церкви Святого Иоганна; он встречал нас и сопровождал своим презрением, на что мы вежливо платили ему взаимностью.

Очень отчетливо и ярко я вспоминаю вонь пота и скота с рынка на громадной площади, на которой потом произошли многие события, заставившие нас трепетать от волнения, а наши сердца биться сильнее, в то время как взывающий к возмездию молот Господний готовился упасть на головы тех, кто узурпировал слово Его. В воздухе переулков явно ощущается напряжение, острый запах несправедливости, требующей отмщения, волнение, бурлящее под башнями собора Богородицы и на громадном рынке. Словно в ожидании одной маленькой искры.

Огромный Элиас бороздит толпу, как таран:

— Я уже был в этой дерьмовой дыре оборванцев и имперских послов!

Я тащусь за ним, стараясь не сбиться с пути, отвлеченный криками лавочных зазывал и недвусмысленными предложениями дам, знающих о наемных солдатах герцога Иоганна больше, чем собственные капитаны. Трудно не ответить на них после долгих изнурительных недель, наполненных похотливыми снами, чтобы расслабиться и получить удовольствие. Лишь язвительная улыбка Оттилии вынуждает меня отвергать их, а мое лицо — пылать адским пламенем.

— Добро пожаловать в пороховой погреб!