Валерий Язвицкий - Вольное царство. Государь всея Руси
В конце беседы, ставшей весьма оживленной, большую радость вызвало сообщение Курицына о желании султана быть в дружбе с Москвой.
– Токмо бы папа ему в сем не помешал, – сказал кто-то из бояр, – ишь, папа-то каков: и жнец, и швец, и на дуде игрец.
– На все руки стервец! – воскликнул дьяк Майко.
– А женки вот и девки его самого обыграли, – заметил князь Патрикеев, – через сети их, может, султан-то и сам папе, Бог даст, руки свяжет.
– И без женок султан папу обыграет, как ему надобно, – сказал Курицын. – Присмирел папа-то. Денег у него нет, а детей по всему Рыму яко икры наметал. Подарил ему копье, которым якобы языческие воины Христа под ребро ударили. Найдет он и еще, чем папу ублаготворить, сумеет в дружбе с папой быть. Хитер и умен Баязет-то…
– И яз так мыслю, – сказал Иван Васильевич и отпустил всех, кроме дьяков. – Идите с Богом, воеводы, – добавил он. – Надо мне с дьяками ответы составить королю Матвею и султану.
Когда гости все вышли, государь обратился к дворецкому со словами:
– А ты, Петр Василич, прикажи слугам у окна стол нам собрать, к свету солнечному поближе. Пива немецкого да меду сладкого подать вели и холодных закусок и заедок разных. Да пока никого, опричь вестников, не допущать. Иди с Богом, Саввушка тобе в помочь будет. Пошли-ка его за Димитрием Володимирычем да за князем Семеном Борисычем Бороздиным, дабы вместе борзо пришли.
Дворецкий ушел, но вскоре вернулся и доложил государю:
– Боярин-то Ховрин здесь, в хоромах твоих, по делам своим, а Саввушка токмо за князем Бороздиным погнал верхом в хоромы его. Вборзе с князем сюды воротится.
– Добре, – сказал великий князь. – Вели уж меды да пиво подать на стол.
Когда подавали слуги напитки, пришел Ховрин, а немного погодя кто-то торопливо постучал в дверь, и Саввушка, наполовину отворив ее, впустил князя Бороздина.
– Добрый день, государь, – сказал князь, кланяясь государю и всем прочим. – По зову твоему.
– Добре. Садись за стол. Дело у меня есть до тобя, княже.
– Слушаю. Приказывай.
– Надобно к хану крымскому Менглы-Гирею борзо отъехать. Да ты садись за стол-то. Подорожников вместе выпьем. Дело-то в том, что дьяк наш Федор Василич благополучно воротился на Москву тщанием и заботами хана Менглы-Гирея. Немало и казны исхарчил хан-то, когда просил турских пашей печаловаться перед султаном за Федора Василича.
– А сколь исхарчил-то? – спросил Ховрин. – У турок запрос всегда велик.
– За Федора Василича никакой запрос нам не велик, – проговорил великий князь, – торговаться не будем. Ты, Димитрий Володимирыч, спроси у Федора Василича, сколь хан-то просит, и отпусти золотом Семену Борисычу, а он Менглы-Гирею деньги с моей грамотой передаст. – Обратясь к дьяку Майко, государь продолжал: – А ты, Андрей Федорыч, так хану напиши: «Благодарю, брат мой, за твою мне великую услугу и возмещаю протори твои. И впредь так же за все послуги твои сторицею жаловать буду. Брат твой, великий князь Иван».
Вошел дворецкий с татарином и молвил:
– От царевича Данияра. Вестник, разумеет по-русски.
– Будь здрав, государь! – падая ниц, воскликнул вестник.
– Встань и повестуй.
Татарин вскочил и, поклонившись три раза по-восточному, сказал:
– Царевич Данияр, да хранит его Аллах, повестует: «Светлый государь мой! Прошу твоей милости, лекарь государыни твоей, Антон-немец, дал больному сыну моему Каракуче зелья, после которого напали на него лютые корчи и вборзе он в непереносных муках преставился. Яз поимал злодея лекаря и заковал. Прошу твоей милости».
Иван Иванович побледнел, а Иван Васильевич грозно сдвинул брови и сурово сказал вестнику:
– Передай царевичу мой ответ: «Выдаю немца головой на всю твою волю, царевич Данияр, друг и брат мой любимый».
Никто ничего не возразил против решения государя, но все были взволнованы.
Вестник ушел и вскоре возвратился снова с ответом царевича:
– «Целую руки твои, великий государь. Да благословит тобя Аллах, утолил ты боль души моей и сердца…»
А через час сообщил государям дворецкий, что царевич Данияр своими руками, как овцу, зарезал ножом под мостом на Яузе лекаря-немца.
Вскоре через дворецкого Петра Васильевича пришли новые вести, что казнь эта всполошила всех иноземцев.
– Сам маэстро Альберти собирается тайно бежать из Москвы, – добавил он.
Иван Васильевич грозно сверкнул глазами и крикнул:
– Взять немедля маэстро Альберти за приставы, но держать в его же хоромах вместе со всем семейством!
Когда церковные звоны отзвонили двенадцать евангелий, по всем кремлевским и посадским улицам потянулся народ из каждой церкви, сверкая трепещущими огоньками свечей. Ночь была тихая и теплая. Иван Васильевич, выйдя из храма Михаила-архангела на паперть, радостно вдохнул полной грудью влажный весенний воздух и долго стоял молча, следя за мелькающими вдоль улиц огоньками.
– Весна, – тихо шепнул он и тотчас же подумал, что скоро будут разливаться реки, что надо торопиться с походом на Казань.
По привычке он оглянулся и увидел на обычном месте возле себя Саввушку.
– Саввушка, – сказал он вполголоса, – сбегай-ка к Иван Юрьичу, скажи: зашел бы ко мне утре после раннего завтрака да прихватил бы с собой чертежи казанских ратных дел.
На другой день, после раннего завтрака, хотя и играл государь с сыном в любимые ими шахматы, все же нетерпеливо поджидал он прихода князя Патрикеева.
– Батюшка, – воскликнул Иван Иванович, – пошто царя своего ты под удар ставишь?
Иван Васильевич рассмеялся.
– Помнилось мне, что сие – царь казанский, Алегам.
Засмеялся и Иван Иванович:
– Истинно, сего царя давно под удар надо ставить. Сей раз, в войну с Тверью, как и прошлый раз, в войну твою с Новымгородом, казанские собаки нам пятки грызли.
Иван Васильевич нахмурил брови и молвил:
– Вот пошлю яз на собак-то судовую и конную рати. Жду Ивана Юрьича с чертежами ратными, по которым втроем думу думать будем, как с татарами в шахи играть.
Дверь отворилась, и вошел с дворецким князь Патрикеев.
– Будьте здравы, государи! Брат дорогой, пришел яз по зову твоему.
Иван Васильевич приказал дворецкому:
– Поставь коло нас мой малый стол.
Дворецкий со слугами передвинул стол ближе к окну, а Иван Юрьевич разложил на нем свои бумаги.
– Здесь, – сказал он, – отмечены рубежи Казанского царства, Ока, Волга, Кама и самый град Казань с его стенами.
– Добре все изделано, – похвалил Иван Васильевич.
Иван Иванович подошел ближе к столу и спросил:
– Дядя Иван Юрьич, вижу, мыслишь ты поход начинать из-за Новагорода-Нижнего, старого.
– Верно. Для конницы там переправы удобные, да и судовой рати плыть вниз по течению. Все сие помогает согласному походу судов и конников для поддержки друг друга, и харч для конницы по воде сподручней везти.
– А воеводами-то у тобя кто будет? – спросил Иван Васильевич.
– В большом полку, государь, – князь Данила Холмский да князь Осаф Дорогобужский. В правой руке – князь Александр Оболенский да Иван Борисыч Захарьин. В передовом полку – зять мой, князь Семен Хрипун да родной брат его, Федор Ряполовский. В левой руке – князь Семен Ярославский да князь Василий Хованский-Лущиха.
– Ишь каких орлов набрал! – засмеялся Иван Васильевич. – Крепкий и верный все народ-то. Не забудь токмо захватить с собой из Вологды Махмет-Эминя, дабы, согнав Алегама, сделать Эминя царем казанским на всей нашей воле. И воевод с дьяком нашим при царе в Казани оставь, дабы оброк и пошлины наши собирали. Сие все пусть зять твой наладит, есть у него ратная и дьяческая хитрость. Алегама же с семьей в Москву привезите и за приставы посадите на дворе у князя Пенько-Ярославского, у Данилы Лександрыча.
– Словом, – весело сказал Иван Иванович, – изделай все, дабы Казань послушным улусом нам стала.
– Когда выступать-то будешь, Иван Юрьич? Посчитай и время на заезд в Вологду, – сказал великий князь.
– Мыслю, государь, ежели заезжать в Вологду, надобно дня три накинуть, сиречь ранее одиннадцатого апреля выступить в поход не успеем.
– Ну и добре, Иван Юрьич, – сказал государь, – токмо наряди строго гон для вестников. Иди. Бог тобе помочь…
На другой же день набольший воевода князь Иван Юрьевич Патрикеев созвал у себя в хоромах всех воевод своих думу думать о казанском походе.
– Все, воеводы, как мы для рати казанской удумали, – начал он, – государь утвердил, а выступать полкам нашим наметил апреля одиннадцатого, когда по нашим местам теплеет уж. После Федула-то на другой день, на Василья Парийского, мужик сани на поветь закидывает. Хоша и наступает тепло, а плохо выходит: людям – бесхлебица, скотине – бескормица, тяжко в деревнях-то, и охотней народ в полки идет…
