Чабуа Амирэджиби - Дата Туташхиа
— Неплохо бежим, браток, совсем неплохо. Ты погляди только, как легко в это дело втянуться… Только погляди!
— О каком деле говоришь? — Злость бурлила во мне.
— О революции, браток, о революции!
— А ведь никак не отстанут от нас, сукины дети! Долго еще они будут нам на пятки наступать?
— Говорят, вора вода несла, да путь его лежал туда же, — весело отозвался Дата Туташхиа. — Если нас хватит еще минут на десять такого бега, мы как раз и прибежим в Александровский сад.
И правда, каким-то непонятным образом получилось так, что чем дальше мы бежали, тем ближе приносило нас к тому месту, куда демонстрантам предстояло пробиваться с борьбой и жертвами. Солдаты и полиция перекрыли все пути, кроме тех, которые вели нас к Воронцовской площади, то есть к Александровскому саду.
Добежали до конца ограды. Казаки, оттеснившие нас от железнодорожных путей, старались почему-то, чтобы никто не просочился влево вверх — к Сванетисубани. Они продолжали наступать нам на пятки и хлестали нагайками. Мы достигли верхнего Чугурети, и тут обнаружилось, что одна из улиц, спускавшихся к Воронцовской площади, свободна от солдат. Передние свернули на эту улицу, задние — за ними, и вот те на — мы очутились на Гончарной. А казаки все жали и жали. Мы пересекли пути, по которым ходила конка, вихрем пронеслись по Воронцовской площади, пробежали мост, на Мадатовском острове арьергард закричал: «Казаки отстали! Ушли казаки!»
Я оглянулся. Казаки, и правда, остались по ту сторону моста и оттуда взирали на нас. Я взглянул в сторону Александровского сада и обомлел: море народа, а над ним красные флаги, лозунги, транспаранты. Видно, и казаков напугала эта тысячеголовая толпа. Не было ни приказов, ни призывов, но люди развернули свои транспаранты — кто требовал хлеба, кто звал на баррикады. Получилось так, что казаки нагайками пригнали нас сюда из Мазутного переулка и мы точно по часам успели присоединиться к народу, собравшемуся в назначенный час в Александровском саду.
Мы с Датой Туташхиа остановились отдышаться возле аптеки. Вокруг ни одного полицейского, ни одного солдата. Народ, пришедший на демонстрацию, поднимался на верхний ярус Александровского сада, и улица оставалась безлюдной и мирной, какой бывает она ранним утром, пока не выйдут дворники.
— Пойдем поглядим, что там наверху делается, а? — позвал меня Дата Туташхиа, и мы медленно двинулись вверх, к Головинскому проспекту.
Несколько раз я убыстрял было шаг, но снова его сбавлял, потому что Дата Туташхиа задавал нашему движению медленный темп и этим молча настаивал на спокойствии. Я весь был в нашем беге, в топоте казачьих лошадей, тот ритм еще бился во мне, и Барятинская улица, опустевшая, безлюдная, омертвевшая камнем, теснила сердце. Дата Туташхиа не торопился, а мне не терпелось увидеть, что произойдет там, наверху.
— Пойдем побыстрее, дядя Прокопий, — сказал я.
— Не надо нам быстрее.
— Почему?
— А потому что, когда все вокруг тебя спешат и суетятся и ты в эту спешку и суету втянешься, тогда, считай, дело пропало — тебе уже не понять, что вокруг тебя делается. Когда несешься в седле, ничего, кроме ушей своей лошади ты не видишь. Но стоит спешиться, и перед тобой вся лошадь, как она есть. Так или нет?
— Так, — согласился я. Мы не прошли и двадцати шагов, и я почувствовал, что спокойствие возвращается ко мне, и снова мои мысли вернулись к тому, что полиция сама пригнала нас к Александровскому саду.
— Поразительная все-таки штука, — сказал я удивленно. — Как же ты, дядя Прокопий, угадал, что мы очутимся в Александровском саду?
— А я ничего и не угадывал. Просто пошутил, а вот вышло, как я сказал. Я и сам этого понять не могу.
— А может быть, нас нарочно сюда пригнали? — пришло мне в голову. — Не подвох ли здесь, и весьма крупный?
— Не похоже, чтоб это был умысел… Да и какое это имеет значение, друг мой Роберт? Этот мир прогнил до такой степени, что все, что ни будет делаться, обернется против него лее. Представь себе, что ты наместник. Что бы ты стал делать, вот здесь и сейчас, когда вот-вот начнется заваруха?
— Ясно, что делать. Подбросить полицию, пригнать солдат, а черная сотня разгонит демонстрацию. Конечно, много будет убито и ранено, арестовано и угнано в Сибирь…
— Ну, а из этого что в конце концов получится?.. Я скажу тебе, что. Ненависть к правительству в народе усилится, только хитрее станет народ и в другой раз возьмется за дело поумнее. В конце концов царь и его правительство останутся в проигрыше. Допустим теперь, что народ сам разгромит черносотенцев и полицию. От этого он станет смелее, решительней и скажет: «Победа зависит от меня!» А стоит народу поверить, что он способен победить, тут все, тут его уже ничего не остановит. Царь, выходит, опять в проигрыше. Так-то, сударь. Теперь представь, что ты царь и силой у тебя, ну, ничего не получается. Что ты станешь в таком случае делать?
— Я бы дал им Государственную думу. Пусть себе выбирают и болтают.
— Если народ сам ее выберет, эту самую дурацкую твою Думу, или как ты еще там ее назовешь, и каждый начнет болтать, что ему в голову взбредет, то не пройдет и года, как правда о царе и царизме распространится в народе. Что тогда тебе, царю, делать? Тебе, разоблаченному, наизнанку вывернутому царю? Видишь, опять негоже получается…
— Да я им не Думу, а кукиш под нос!
— Ладно, не учредишь ты Думу. Чем тогда успокоить народ? А не успокоишь — амба. Допустим даже, что правительству удалось задушить все эти митинги, демонстрации, восстания. Ну и что? Политические вожди учтут ошибки. Народ, на время затаившись, найдет минуту, чтобы вновь ударить по царю, и тогда поминай как звали и тебя, царя, и все твое царство. Умирающему, брат Роберт, ничего не поможет, кроме причастия и свечки!
Мы почти одолели подъем Барятинской и уже собирались свернуть на Головинский проспект, когда мне — ну, просто невмоготу — вздумалось задать Дате Туташхиа один вопрос:
— А что бы ты сделал, дядя Прокопий? Что бы придумал?
— На месте царя? Я бы отрекся от престола, если б, конечно, смог бы себя перебороть. Уехал бы за границу и жил бы там себе где-нибудь, поживал… Но все это шутки.
— А на месте народа?
— Я бы делал то, что народ делает. Только погодил бы немного.
— А чего ждать?
— Я бы вожака подождал. Такого, который бы всех других вожаков одолел, был бы самый справедливый и больше других пообещал.
— Ну и что? Пошел бы ты за этим вожаком?
— Народ пойдет. За таким народ всегда идет.
— Ну, а ты сам? Ты, дядя Прокопий, пошел бы?
— Пошел бы, да тут два условия надобны. Я должен убедиться, что тот человек, который сметет старое, не повторит того, что есть теперь. Чтобы не обошлись с народом, как с курятиной: жареная не вкусна, а вот отвар будет в самый раз. А получится ли? Создать совсем новое, скажу я тебе, очень трудно, да и нужно ли создавать — вот вопрос. А теперь другое и главное. Помнишь, в вагоне кто-то сказал: «Мнения правят миром», а в Мазутном нашелся другой, он сказал: «Хлеб правит миром». А спроси меня, я тебе скажу… «Миром правит зависть и жадность». Мы, люди, сами еще очень дурны, очень низки — оттого так все и получается. Пусть найдется такой, кто уговорит меня: старое сбросим, построим новое, и это новое сделает человека лучше, да я за ним сам пойду и пригожусь ему не хуже любого другого, а может и получше.
Головинский проспект был забит народом. Видно, многие знали, что готовится манифестация. Люди вышли будто погулять, останавливались со знакомыми, болтали, фланировали. Но через каждые десять — пятнадцать шагов торчало по полицейскому, и цокот казачьих лошадей по мостовой резал слух.
Мы остановились возле гостиницы, когда кто-то закричал:
— Идут!
Дата Туташхиа вынул часы, поглядел время и стал всматриваться в толпу, будто искал в ней кого-то.
Сперва показалось духовенство, неся впереди себя огромный образ Михаила-архангела. За образом — портрет Николая II, а дальше иконы, хоругви и море людей. Шествие свернуло к опере, подползло к Александровскому саду, но демонстранты, собравшиеся в саду, стояли недвижно и молча. Будто ждали чего-то. По обеим сторонам шествия тянулись казачьи цепи. Манифестанты ступали тяжелым медленным шагом и пели «Боже, царя храни!». Над ними тоже колыхались призывы: «За царя и отечество!», «Долой бунтовщиков!», «Вера, надежда, любовь», и все в том же духе. Некоторые шли семьями, с детьми на плечах.
Они поравнялись с нами.
— Чувствуешь вонь? — спросил Дата Туташхиа.
Воздух был пропитан запахом ладана, водочного перегара и лошадиного пота. В голове манифестации шли церковные певчие, голоса которых были отшлифованы на хорах кафедрального собора. Их пение звучало внушительно, но в середине и в хвосте манифестации пели вразнобой й невпопад. Кого подводил голос, кого слух, и из всего этого получался такой рёв, что казалось, вот-вот обрушится новый потоп, а эта огромная толпа в предчувствии близкого конца исторгает из себя предсмертный вой. Церковный хор закончил петь, в середине толпы взвизгнула гармонь, несколько человек пустились в пляс, но в голове шествия затянули снова, и плясунам велено было прекратить.
