Житие маррана - Маркос Агинис
Иезуит Андрес Эрнандес расправляет складки черного облачения и начинает говорить — тихо, почти шепотом. Видя изумление заключенного, он спешит объяснить, что получил разрешение Антонио Кастро дель Кастильо побеседовать с ним наедине. И не просто получил, а добился, поскольку суровость этого судьи известна всем. Добросердечный Эрнандес все еще надеется вразумить Франсиско.
— Будь вы недалеким, — вздыхает он, — безрассудным, необразованным… Но вы умны и не можете не понимать, в каком отчаянном положении находитесь. Сопротивление не приведет ровным счетом ни к чему. Неужели ответы богословов не произвели на вас ни малейшего впечатления? Ведь мы готовились, продумывали каждое слово.
Эрнандес потирает горло: он устал шептать, но сохранить доверительный тон нужно во что бы то ни стало.
Франсиско внимательно слушает монаха. Этот человек явно желает ему добра, не побоялся прийти прямо в камеру, да еще ночью. Вкрадчивые речи — бальзам для измученной души. Иезуит всеми силами старается достучаться до собеседника, однако из своей кожи не выскочишь. Если не способен встать на место того, кого хочешь убедить, все проникновенные взгляды, все задушевные разговоры бесполезны. За теплотой и состраданием кроется одно: нетерпимость. Желание заставить его, Франсиско, перестать быть собой.
— Не ослепляет ли вас гордыня? — осторожно осведомляется иезуит.
— Гордыня… — повторяет узник. — Я думаю, дело не в ней. То, что меня поддерживает, называется чувством собственного достоинства.
— Нет, — возражает Эрнандес, — чувство собственного достоинства не может породить такую жестокость по отношению к себе и к близким. Злостное упрямство — дитя именно гордыни.
Франсиско этому аргументу ничуть не удивлен, но раз уж монах заговорил о близких, решается еще раз спросить, нет ли вестей о жене и детях. Потупившись, Эрнандес напоминает, что сообщать заключенным какие бы то ни было сведения строжайше запрещено.
— Так о чем же мы говорили? — усмехается Франсиско. — Ах да, о жестокости…
Ничем его не проймешь! Иезуит почти отчаялся, но повторяет, что надежда на спасение еще есть.
— На спасение души, — уточняет узник. — Только души, не тела.
— Если не покаетесь, вас сожгут живьем. Но если успеете до оглашения приговора, сначала умертвят, а потом сожгут.
— То есть убьют в любом случае.
— Пути Господни неисповедимы…
Два человека сидят в полутьме, не сводя друг с друга блестящих глаз. Эрнандес уклончиво намекает, что казни каким-то чудом можно избежать. Предлагает сделку: совесть в обмен на жизнь. И Франсиско вдруг понимает, что доброму квалификатору инквизиции на самом деле нужно только одно — заставить его отречься. А для этого все средства хороши.
В тесной камере повисает напряженная тишина. Сырой холод пробирает до костей. Эрнандес оборачивает капюшон облачения вокруг шеи, потом берет одеяло, скомканное в изножье койки, и укутывает плечи Франсиско. Этот заботливый отеческий жест, продиктованный искренним сочувствием, трогает узника до дрожи Но слов благодарности он не находит, просто смягчает тон:
— Поверьте, требовать от верующего отречения — тоже насилие, хоть и не физическое. Одни люди выше, другие ниже, одни умнее, другие глупее, одни чувствительнее, другие равнодушнее. Но всех нас объединяет неотъемлемое право на свободу мысли. Если мои убеждения противны Господу. Ему меня и судить. А инквизиция узурпировала власть Всевышнего и творит нечеловеческие зверства Его именем. Пытаясь утвердить свою власть, основанную на страхе, она готова склонить человека ко лжи. заставить изобразить покаяние. — Немного помолчав. Франсиско произносит с болью: — Не заповедал ли Иисус возлюбить врагов? Так-то меня любят…
Эрнандес молитвенно складывает руки.
— Ради всего святого! Развейте морок! Очнитесь! Вас любит Христос, вернитесь в его объятья! Прошу…
— Христос не имеет к инквизиции никакого отношения. Если уж на то пошло, я куда ближе к нему, чем вы, святой отец.
Иезуит не может одержать слез:
— Как вы можете такое говорить, если отвергаете Спасителя?
— Как человек Иисус трогает сердце: он страдалец, агнец, воплощение любви и красоты. А вот как Бог Иисус и для меня, и для других гонимых — всего лишь символ людоедской власти, которая заставляет наговаривать на братьев, отрекаться от родных, предавать отцов, сжигать собственные идеи. Человек по имени Иисус пал жертвой таких же изуверов, как те, что скоро прикончат и меня во славу Бога Иисуса,
Иезуит в ужасе крестится и молит Всевышнего простить эти немыслимые богохульства: «Отче, отпусти ему; ибо не ведает, что говорит», — бормочет он, перефразируя слова Евангелия. А Франсиско просит позволения добавить еще кое-что. Эрнандес выпрямляется и поднимает руку, словно готовясь защититься от удара.
— Не объясняется ли стремление уничтожить меня, — спрашивает заключенный, — тем, что католики не слишком-то полагаются на силу христианских истин?
— Это безумие… Ради всего святого… Ради Бога… — молит иезуит. — Впустите свет в свою душу!
Франсиско сохраняет поразительное спокойствие и терпеливо втолковывает монаху, что ни в коем случае не собирается воевать с церковью, повторяет, что благодарен христианству, ведь оно способствовало распространению Священного Писания и приблизило миллионы людей к Создателю. Нет, он сражается за себя, за право придерживаться веры своих предков и не виноват, что право это воспринимается другими как святотатство.
Андрес Эрнандес вытирает мокрые щеки и судорожно хватается за наперсный крест.
— Я не хочу, чтобы вас отправляли на костер! Вы мой брат! — восклицает он. — Я слышал, как прочувствованно вы читали наизусть Заповеди блаженства — такое под силу лишь истинному католику. Лукавый наслал на вас слепоту, но вы настоящий герой. Такой человек не должен умирать.
Франсиско протягивает горячие руки в шрамах от кандалов и сжимает ладони священника.
— Не сам же я посылаю себя на смерть, — печально говорит он.
— Вас губит собственное упрямство!
— Нет, падре, не упрямство. Инквизиция, и только она! Причем делает это именем креста и церкви, именем Бога. Так-то вот. Однако и тут ухитряется переложить ответственность на гражданские власти, лицемерно умывает руки, как Понтий Пилат.
Эрнандес опускается на колени, берет узника за плечи, встряхивает.
— Видите, я стою перед вами на коленях! Что еще вам надо? Вернитесь в лоно церкви! Проснитесь же!
Франсиско закрывает глаза, силясь сдержать слезы. Как объяснить, что разум его не спал никогда, бодрствует и
