Тени над Гудзоном - Башевис-Зингер Исаак

— Нет, Эстер, теперь мы вместе.

— Я не верю, не верю. Мне все еще кажется, что ты играешь со мной в какую-то игру. Но что я могу поделать? Я вынуждена тебе подыгрывать. Как это ты вдруг пришел к такому решению?

Грейн ничего не ответил, а Эстер больше не стала спрашивать. Она откинула голову на спинку кресла и попыталась задремать…

Глава двадцать четвертая

1

В этом году Борис Маковер молился на Новолетие у своего ребе в Вильямсбурге. В районе открылась хасидская гостиница с самой что ни на есть кошерной кухней, и Борис Маковер заблаговременно, за несколько недель, забронировал там номер для себя и для Фриды Тамар на Новолетие и на Судный день. Эта поездка на Новолетие к ребе в Вильямсбург напомнила Борису Маковеру то время, когда его покойный отец уезжал на Грозные дни к покойному отцу нынешнего ребе, в Нарчев, и его брал с собой. В Нарчев ездили по узкоколейке, на маленьком поезде с крошечным паровозом, который хасиды называли самоварчиком. Вагоны были битком набиты, ехали между деревень, полей.

В Вильямсбург Борис Маковер взял такси, и они ехали по забитым пробками нью-йоркским улицам, но какая, в сущности, разница? Главное, что они едут на праздник к цадику.

Борис Маковер взял с собой штраймл, шелковый лапсердак, талес, филактерии (чтобы возлагать их в пост Гедалии[388]), праздничный молитвенник и еще несколько мелочей. Фрида Тамар взяла с собой праздничную одежду, а также лекарства и витамины, прописанные ей доктором Марголиным. Фриде Тамар скоро предстояло рожать, и она заказала для себя место в еврейской больнице. По ее расчетам, ей оставалось ждать еще примерно шесть недель. Живот был большим и сильно торчал вперед, на лице Фриды выступили желтоватые пятна. Беременность проходила тяжело. Доктор Марголин ясно сказал, что для женщины ее возраста родить ребенка — нелегкое дело. Она страдала от болей в пояснице, спазмов в желудке, запоров, мигрени. Позволить врачу-мужчине обследовать себя было для скромной Фриды Тамар мучительно. Она хотела пойти к врачу-женщине, но Борис Маковер не доверял никаким другим врачам, кроме Соломона Марголина. Каждый раз, когда Фрида Тамар жаловалась, что ей неудобно раздеваться перед мужчиной, Борис Маковер говорил ей:

— Это вопрос жизни и смерти. Все грехи на мне.

И он указывал ей при этом, что даже самые богобоязненные жены раввинов ходили к врачам, когда болели.

Рейца уже покинула Бориса Маковера, но еще не нашла себе другого места. Поэтому она вернулась на то время, пока Фрида Тамар не разрешится от бремени. Квартира на Новолетие осталась на ее попечении. Такси выехало на Ист-Сайд, пересекло Вильямсбургский мост и через несколько минут остановилось перед гостиницей. Это был скорее хасидский постоялый двор из Восточной Европы. Вокруг расхаживали евреи с бородами, пейсами, в шляпах и длинных арбеканфесах. Из кухни уже пахло праздничными блюдами. По соседству была и микве. Борис Маковер получил в этой гостинице большую комнату с двумя кроватями, комодом и зеркалом. Фрида Тамар сразу же принялась распаковывать вещи. Борис Маковер отправился в столовую выпить стакан чаю с яичным печеньем. На улице было еще жарко, но день уже стал коротким. Евреи подходили к Борису Маковеру, приветствовали его. В Восточной Европе, когда хасиды встречались на постоялом дворе в подобных обстоятельствах, они, как правило, знали друг друга. Здесь же у каждого был свой ребе. О ребе Бориса Маковера никто здесь не слыхал, хасиды пожимали плечами. Их взгляды, казалось, вопрошали: «Что это вы выбрали себе такого ребе?..»

Борис Маковер не имел ни желания, ни времени пускаться в препирательства по поводу достоинств своего ребе. Сам Борис Маковер едва держался на ногах. Ребе опасно болен и некому его заменить. О чем же тут спорить? Он поел и произнес положенное благословение. Надев шелковый лапсердак и штраймл, Борис Маковер отправился к ребе на Клаймер-стрит. Женского отделения молельни у ребе не было. Немногим присутствовавшим женщинам приходилось молиться на кухне. Молельня для мужчин, уже полностью готовая, еще пустовала. Там стояли священный кивот с белой шелковой занавесью, стол для чтения Торы, несколько скамей. Было и место для кантора. На стенах — книжные полки. В подсвечниках — свечи, но их еще не зажгли. Под потолком — электрическая лампочка. На улице, под окном, стоял грузовик, и Борис Маковер задвинул занавеску. Нет, Америка это не Гер и даже не Александер,[389] но Владыка мира везде один и тот же. А быть цадиком здесь еще труднее, чем в Польше.

С кухни вошла маленькая женщина с платком на голове и в клеенчатом переднике.

— С праздником!

— С праздником, Двойреле! Как дела у ребе?

— Ну…

— Он сейчас придет?

— Да. А где же ваша миссис?

— Она сейчас придет. Я думал, что тут будет минха[390] с миньяном, — поколебавшись, ответил Борис Маковер.

— Скажите спасибо, если миньян будет на вечернюю молитву, — пошутила Двойреле.

— Ну-ну! У Бога всегда будет свой миньян!..

Двойреле вышла, а Борис Маковер зашагал туда-сюда по комнате, читая «Порядок жертвоприношений».[391] Сейчас он вспоминал молитву минха в канун Новолетия у старого ребе. Собиралось так много людей, что в синагоге яблоку было негде упасть. Синагогальные служки ставили вокруг стола ограду из досок. Синагога была полна штраймлов, атласа, бород, пейсов, еврейских запахов, еврейских голосов. Когда служка открывал дверь в комнату ребе, начиналась такая толкотня, что люди буквально лезли друг другу на головы. Каждый рвался поприветствовать ребе. Не раз случалось, что какой-нибудь молодой человек терял сознание. «Как странно, — думал Борис Маковер, — там евреи были в настоящем Изгнании, они дрожали перед каждым начальником, перед каждым иноверцем. И тем не менее двор ребе был царством. Здесь евреи свободны, но даже на минху в канун Новолетия здесь нет миньяна в доме ребе, а под его окном шумит грузовик. Через год в это время здесь, может быть, уже никого не будет, потому что ребе… — Борис Маковер покачал головой, отгоняя посторонние мысли. — Ну что ж? И там тоже не жили вечно… Только там не так боялись смерти…»

Борис Маковер начал читать молитвенник с глубокой сосредоточенностью. При этом он переводил каждую фразу с иврита на идиш: «Благо тем, кто сидит в доме Твоем. Они будут восхвалять Тебя вечно… Велик Господь и восхваляем весьма. И величие его непостижимо. Поколение за поколением будут восхвалять Твои деяния, и о Твоих подвигах будут они говорить…»[392]

Дверь открылась, и Борис Маковер увидел ребе, низенького, широкоплечего и надутого. Борода его была наполовину рыжей, наполовину седой. Росла она как-то косо. Пейсы выступали по бокам высокого лба, вылезая из-под плоской шляпы. Ребе носил атласный сюртук, башмаки, чулки и арбеканфес, кисти которого доставали до колен. Из-под лохматых бровей смотрели темные глаза, вопрошающие и как будто не узнающие.

Борис Маковер прервал молитву:

— Мир вам, ребе!

Ребе медленно протянул маленькую руку:

— Мир вам, реб Борух Маковер!

— Как вы себя чувствуете, ребе? Уже время читать предвечернюю молитву.

— Где же Двойреле? Надо зажигать свечи.

Ребе разговаривал как-то неуверенно, словно человек, который только что пробудился от сна. Сразу же на пороге появилась Двойреле.

— Почему ты не зажигаешь свечи в подсвечнике? — спросил ребе.

— Сейчас, папа, я уже иду за спичками…

Двойра вышла из комнаты, потом вернулась и зажгла свечи. После этого она снова вышла. Борис Маковер произнес:

— Боюсь, что на минху не будет миньяна.

Ребе махнул рукой:

— Что ж, молитесь без миньяна…