Чабуа Амирэджиби - Дата Туташхиа
Я махнул рукой — не трусь, друг, и шепотом объяснил ему, что мне требуется. Он выскочил из-за стола и отправился за мной, и пока мы шли до входной двери, из задней комнаты сыпались соображения и аргументы, за которые в ту пору отправиться на Енисей или Лену было бы великой удачей.
С билетами дело было улажено легко. Я взял семнадцатое место в третьем классе. Девятнадцатое было отложено в сторонку, и начальник станции оставил его в кассе дожидаться Даты Туташхиа. Когда Дата Туташхиа попросил билет до Тифлиса, это девятнадцатое место ему и дали. Я отправил телеграмму, что еду таким-то вагоном, и стал продолжать слежку.
Дата Туташхиа устроился в зале ожидания, в полном одиночестве, но не прошло и пяти минут, как к нему уже кто-то подсел. Еще десять — пятнадцать минут, и вокруг шумела уже небольшая кучка пассажиров, и опять, разумеется, бесконечные толки о революции. Говорила довольно громко, но я расположился далековато, до меня не все доходило, и, подобрав свои корзинки, я пересел поближе.
— Ну, и что этот самый Санеблидзе или как его там еще? Он что, не говорил у вас по деревням, что заводы — рабочим, а земля — крестьянам?
— Как же? О чем еще сейчас говорить?
— Ясное дело, говорил. Ступайте, говорит, и забирайте себе имения князей и дворян!.. А у Кайхосро Цулукидзе в Намашеви — земли-то сколько! И какова земелька! Хо-хо-хо!
— Идите и забирайте, чего ждать!
— Верно, верно. Надо идти и забирать!
— Пускай сначала рабочие свое делают, а мы уже после.
— Это почему же сперва рабочие?
— А потому, что ничегошеньки у них нет и терять им нечего. Ладно, я заберу землю Цулукидзе, а ну, если завтра опять его возьмет? У меня под кукурузой шесть десятин, — он их и приберет.
— Поглядим, что в России мужики станут делать, а тогда уж и мы возьмемся.
— Говорят же, выигрывает тот, кто терпит.
— То-то, браток, ты всю жизнь терпишь-терпишь, а выигрыш твой где, не видать что-то?
— Да у них в Намашеви что получается? Землю они прибрать к рукам не прочь! Еще бы не прибрать! Только поднес бы им кто ее, да кусочек получше… Ловки, я вам скажу…
— Да где вам, мужичью, революцию делать! Дождешься от вас, держи карман…
Дата Туташхиа вслушивался в этот разговор, но сам ни слова. Только раз улыбнулся, когда кто-то сказал:
— Пусть бы нам сказали, сколько нарежут земли в Намашеви, а я б уж тогда прикинул, стоит жечь княжьи хоромы или обождать. Нарежут от души — я сам пойду и подпалю князя Кайхосро Цулукидзе. Мне, мужику, сегодняшнее яйцо дороже завтрашней клуши!
— Вот от того ты революции и ни к чему, что у тебя свое яйцо есть, — вмешался я.
Дважды ударил станционный колокол, — значит, поезд вышел с соседней станции. Народ заторопился и повалил на платформу.
Спустя еще полчаса Дата Туташхиа и я сидели друг против друга. Только и было в вагоне, что разговоров о революции, кто, где, против кого выступил — кто в Тифлисе, кто в Москве, кто еще по каким-то городам. Плели всякое, кто во что горазд, быль и небылицу…
— Ну, а о свободе слова что говорят? — громко спросили во втором или третьем от нас купе. И тут все загалдели.
— А тебе что, есть что сказать? А коли есть, чего молчишь, дорогой?
— Что значит — есть или нет? Не понравилось тебе что-нибудь — говори прямо, и пускай власть слушает. Мнения правят миром, мнения!
— Это где же ты видал такую власть, чтоб ты сказал, а она, пожалуйте, слушать будет?!
— А-ууу! Ты погляди, куда его занесло! К французам, в их революцию, буржуазную, между прочим. Мнения правят миром — ты только послушай, что ему понравилось…
— А чего тут такого? Раз будет свобода, в правительство выберем тех, кто нас послушает и о нас позаботится.
— Держи карман! Ты его выберешь, а он себе устроится в твоей Государственной думе и думать о тебе забудет. Свободу слова он получит, не спорю, только он за свой карман вступаться будет, да за шкуру свою, а на твою беду ему наплевать с высокой колокольни.
— Как же! Как же! Учредят Государственную думу, нам свободу дадут! Как же еще может быть, не пойму я, право…
— Жди, сейчас на подносе тебе принесут твою свободу — вон бегут-торопятся.
— Свободу добывают в борьбе! — крикнул я. — Пусть никто не рассчитывает, что ему свободу даром дадут. — Я поглядел на Дату.
— Вы не согласны?
— Свободу, браток, каждый сам себе должен добыть, — сказал он.
— Это как же так? — ввязался наш сосед.
— Не задевай других, пусть от тебя вреда никто не видит, живи себе, как душа твоя просит, — ответил Дата Туташхиа.
— Кабы все так делали!.. Только где бы и народу столько ума набраться? — сказал другой сосед.
— Было б такое правительство, чтоб само этого хотело и людей к тому толкало. Тогда б и у людей умишка нашлось, — отозвались откуда-то с боковых полок.
— Социальная среда должна быть другой, — сказал я Туташхиа.
— Это верно — другая должна быть, — согласился он, и секунды не колеблясь.
— В правительстве засели помещики и капиталисты. Им до бедняка дела нет, — послышалось из-за перегородки.
— Кого же, интересно, ты бы хотел в правительство? — с кахетинским акцентом спросили с верхней полки, прямо над головой Даты Туташхиа.
— Правительство должно быть рабоче-крестьянское, из бедняков!
— Станет твой бедняк о других бедняках думать, жди…
— Станет, а то как же?
— Ты на богатого погляди, у него всего через край, мог бы, вроде б, и о тебе подумать, а ведь не видно, чтобы торопился. А у бедняка у самого нет ничего, только ему и заботы, что о тебе. Твой беднячок, что в правительство попадет, схватит, что поближе да повыгодней, и домой поволокет. К себе домой, не к тебе! Ты и глазом не моргнул, а он уже в чинах да при деньгах. И наложит он на тебя — сам знаешь, чего… — Кахетинец повернулся спиной, и больше его не слышали.
— Товарищи! Лучше ужасный конец, чем ужас без конца. Долой самодержавие!
— Так-то оно так, да вот…
— Правильно он говорит, правильно!
— Падет царизм, падет, как ему не пасть!
— А ну вас к монахам! Ждите, падет. Сам по своей воле… Сегодня вечерком ляжет опять, а завтра и не проснется!
Разговор постепенно разбился на маленькие ручейки и иссох. Вагон успокоился. Я достал сумку с припасами, которыми снабдили меня в дорогу самтредские родственники, и пригласил Дату Туташхиа к своей трапезе. К нам присоединились еще двое, и до самого Зестафони мы пили за революцию. Впрочем, тосты поднимали мы трое — эти двое наших попутчиков и я, а Дата Туташхиа больше помалкивал. Слабая улыбка или едва заметный жест — вот и все его отношение к нашим тостам, да и это отношение можно было толковать и так, и эдак. Соглашается он или нет — понять было нельзя. Он сказал, что его зовут Прокопием Чантуриа, и за все время он лишь раз вторгся в нашу беседу. Это было, когда с другого конца вагона до нас донеслось:
— Народы жаждут свободы! Российская империя — тюрьма народов! Тюрьма должна быть взорвана изнутри!
— Погляди-ка на него! — кивнул Дата.
Я глянул. Тут же, в проходе, огромной обрюзгшей тушей громоздился толстяк. Его тело выпирало из платья, которое, казалось, уже не в силах было сдержать напор жира. Штаны едва доходили до щиколоток, рукава — до запястий. Шов на одном бедре разошелся и был наспех и небрежно схвачен, видно, первой попавшейся ниткой.
— Вот что с крестьянством делается, брат Роберт, — заговорил Дата. — Потребности крестьянства выросли, аппетит у него — дай боже, а хлеба и добра на всех, сколько было, столько и осталось, и прав по-прежнему — никаких. Когда крестьянину говорят о свободе, он под свободой подразумевает землю. Революция, переворот, потрясение основ — для него все это хлеб да щи, ни о чем другом он и не помыслит. Теперь, представь себе, сошьют этому раздобревшему мужику новое платье, добротное и по мерке, он что, как человек и гражданин, от этого лучше станет? Вся соль в этом. Я бы сам поджег этого Кайхосро Цулукидзе, если б знал, что от этого хоть кто-нибудь станет лучше.
Мы проехали Зестафони часа в три ночи, никто из нас и не проснулся. Чача была неплоха, и набрались мы так, что перед прибытием в Тифлис едва успели умыться, хотя поезд сильно запаздывал.
Поезд въехал в плотное кольцо солдат. Полиция, в обычной форме и переодетая, сновала по перрону, проверяла у всех документы. Всех, кто был взят на подозрение, отводили в сторонку, там быстро образовалась довольно большая группа.
Дату Туташхиа встретил его младший брат. Меня — мой сменный агент. Мы с ним быстро разобрались, что к чему. Если б Туташхиа не отправился вслед за братом, а свернул в другую сторону, я должен был увязаться за ним на правах дорожного знакомого. Если б он от меня оторвался, слежку должен был бы продолжить третий агент. Он вертелся здесь же, в толпе. Но все обернулось так, что ни одному из участников этой операции не пришлось выбирать.
