Наталья Павлищева - Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)
– Что это там, на дворе, расшумелись?
В прихожей кто-то громко и часто затопал сапогами, дверь распахнулась, на пороге застыл взъерошенный и бледный чернец.
– Василько, татары приступают к граду! – крикнул он, и его голос сорвался на визг. Василька словно ослопом вдарили. Там, на прясле, уже клокотала беспощадная сеча, а он сидит в хоромах; уже, верно, множество лестниц, облепленных татарами, впились в стену, а он в сорочке и в свитке.
– Янка, кольчугу! – срывающимся голосом возопил он, кляня себя за то, что разнежился, поснимал брони, не понимая, как мог забыть, где находится и какая беда навалилась на Москву. – Не мешкай же, Янка! – торопил он рабу, помогавшую ему надевать ставшую тесной кольчугу, пояс с мечом и шлем.
Чернец нетерпеливо топтался у двери. Шум приступа стал угрожающе настойчивым. Чернец все громче сопел и кряхтел.
– Что стоишь? Кого ждешь? Я и без тебя как-нибудь до прясла добегу! – крикнул ему Василько.
Федор выскочил из палаты, тяжелое буханье его сапогов раздалось в прихожей и скоро стихло.
Василько ополчился. Подле него бесшумной и беспокойной птицей порхала Янка, норовила поправить брони. Нужно было бежать, но уйти, не попрощавшись, Василько не мог. Он пересилил овладевшее им смущение, посмотрел рабе в глаза и опять утонул в их бездонной глубине. Осознание, что они всегда останутся холодными для него, заглушило на миг тревогу за Москву и за свою жизнь.
– Прости, Янка, коли не так все промеж нами вышло! Не по злобе я, – вымолвил Василько и, низко поклонившись, выбежал из палаты.
Глава 58
– Не дай, господин, сирот твоих в обиду! – кланялись Васильку тоскующие подле крыльца хором старухи. Он на бегу отмахнулся, мол, успокойтесь, постоим крепко, костьми ляжем.
– Лезут, господине, татарове в тяжкой силе! – жаловались стоявшие у костров крестьяне. Он накричал на них: «Что стоите? Несите вар, каменья!» и крепко выругался.
– Моченьки нету, света белого из-за стрел не видно! – гнусавил бежавший по лестнице навстречу Васильку неказистый крестьянин. Молодец ударил его и побранил: «Куда бежишь, бл… сын! А ну, на стену, на стену-у!» Крестьянин опомнился и, вытирая разбитый в кровь нос, побежал за Васильком.
Мелькнуло угрюмое лицо Дрона; раскрасневшийся Пургас в съехавшем на затылок шлеме Анания пускал вниз стрелы; двое крестьян, присев на корточки, тоскливо смотрели на Василька; чуть поодаль от них со скрипом топтал мост чернец, поглядывая из-под руки на татар.
Вражеское воинство пришло в движение. Все, что было у них: и люди, и кони, и повозки – задвигалось; только цветастые шатры, разбитые в Заречье, стояли непоколебимо, как бы давая понять осажденным, что поставлены на эту землю надолго и прочно.
Огромные толпы с диким воплем и пронзительными звуками труб устремились к Кремлю. Толпы неслись к Тайницкой, Наугольной, Водяной и Безымянной стрельням. Та часть пространства перед рвом, на котором ранее резвились только сотни татар, и потому снега кое-где сохранили девственную белизну, в один миг стала чернеть и сереть.
Татары подбежали ко рву и замерли. Но не успел Василько порадоваться столь нужной передышке, как эта людская гладь разбушевалась, взорвалась шумным многоголосьем, в воздухе мелькнули множество рук. В ров, вдруг показавшийся узким и неглубоким, полетели лесины и безжизненные нагие тела людей.
– Стреляйте, стреляйте! – кричал до похрипа Василько.
Ему казалось, что татары все делают слаженно и быстро, а крестьяне подавлены и напуганы. Чем ближе поганые подбирались к Кремлю, тем больше убеждался Василько, что защитники Москвы слабы и ничтожны перед этой могучей и умелой силой.
Ухватившись за верхний край замета и беспрерывно поглядывая по сторонам, он криком подгонял своих людей:
– Да что же вы еле ползаете?.. Дрон, куда крестьян подевал? Почему мало их подле тебя?.. Федор, иди в стрельню и выбивай оттуда мужей на прясло!.. Пургас, что медлишь? Сыпь, сыпь стрелами!..
Как он ни считал нужным следить за крестьянами и подгонять их, но ров и пространство перед ним невольно приковывали его взгляд. Там уже замелькали в воздухе лестницы, они повисли над рвом и в мгновение ока скрылись под множеством облепивших их людей. Миг – татары оказались на валу. Еще миг – поганые потянулись вверх по впившимся в стену длинным и кривым приметам.
– Бросай камень, лейте вар! – закричал Василько до боли в горле.
Он схватил лежавший у ног плоский и широкий, с острыми зазубренными краями камень и, не ощущая его тяжести, метнул в бездну. И вместе с камнем его стало покидать состояние обреченности; вновь, как во времена буйной молодости, он почувствовал прилив силы, желание показать удаль. Словно не было подле лапотников, а были товарищи по княжескому полку, с которыми и горы свернешь, и славу добудешь; и отчетливо вспомнился клич Одинца: «Потянем, братие!» Этот клич показался ему настолько к месту, что Василько возопил:
– Потянем, христиане, за нашу землю!
– Потянем! – нестройно и как-то робко откликнулись крестьяне.
Этот несогласный и вялый клич немного отрезвил Василька. Он озабоченно обозрел прясло, но, увидев, что крестьяне не поослабли душой, что они все в движении и клубится пар над мостовой, не прерывается цепь подносчиков, доставлявших на стену пузатые прокопченные, источавшие жар и дым котлы, поуспокоился и опять переключил внимание на татар.
Он увидел внизу бурлившее людское море, которое, ударившись о кремлевскую стену, вздыбилось, взметнулось вверх множеством тонких подвижных языков; и от этого, а также оттого, что внизу и вокруг него все дымилось от низвергаемого вара, Васильку почудилось, что это не люди приступили к Кремлю, а огромный многоголовый и жестокий змей протянул к стене огненно-красные языки жала и перед тем, как низвергнуть огонь, пахнул из всех глоток обжигающим и ослепляющим дымом.
Василько бросал каменья, не замечая их тяжести и величины, но этот огромный и упрямо лезший змей проглатывал их. Василько, обжигаясь, низвергал вар, и варево, как сквозь сито, лилось вниз через тянувшиеся к нему языки. Казалось, что его потуги и отчаянное усердие крестьян бесполезны, все едино это многоликое чудище будет подниматься, ощетинившись железом, прикрывшись плотной завесой из стрел, которые уже густо истыкали стену, залетали на прясло и разили осажденных.
Василько же не признавал их мелькания. Они, беспрерывно проносясь над ним, напоминали о себе стонами исстрелянных крестьян. Он знал им цену, их беспощадный выбор и мыслил: как ни хоронись от них, а коли суждено – познаешься…
Сейчас его томили длинные щупальца, что протянулись по стене к пряслу. Василько заметил внизу, прямо под собой, приставленную к стене лестницу, подле нее другую, затем еще одну… Внезапно как будто пахнуло огненным смерчем: на Наугольной стрельне, на самой вершине остроконечной крыши, реял ненавистный татарский стяг. Сердце рвалось к Наугольной, чтобы схватиться с ворогом, уже опоганившим преславный град, но оставить крестьян Василько не решился.
Подле Василька совершалась спешная, тяжелая и донельзя опасная работа. Крестьяне метали вниз каменья и бревна, опрокидывали на головы поднимавшихся ворогов котлы с варом. И котлы, и каменья, и бревна подносили по шаткой лестнице распаренные мужики в распахнутых сермягах и влажных лаптях. Оставив на мосту свои тяжкие гостинцы, они украдкой смотрели вниз, качали удрученно головами и, придавленные стрелами, торопились к лестнице, унося с собой израненных, а то и побитых товарищей.
А под стеной, внутри Кремля, суетились у дымных костров женки, старики и смышленые отроки. Над огнями висели котлы с пузырившейся мутной водой. Когда по лестнице несли пораженных защитников прясла, люди у костров замирали, их глаза всматривались в пострадавшего до тех пор, пока не всплеснет руками одна из женок, не поколеблет воздух протяженным и безутешным плачем, не устремится, потрясая руками, к тому, кто был ей мужем, сыном или отцом. У огней прокатится горестный сочувственный говор, и вновь под скорбный плач продолжится нудная работа. И огням угаснуть не можно, и дров надобно поднести, и пудовые каменья подтащить к лестнице.
А те, кому выпало стоять на прясле, не скупясь, угощали поганых крутыми гостинцами. Уже прошло то время, когда крестьяне следили за полетом сброшенных ими камней или бревен да, заметив среди татар потерю, радовались, как дети, и спешили поделиться своей радостью с товарищами. Их чувства притупились, осталось только желание поскорее если не сбить, то хотя бы остановить обильный вражеский поток, захваченный прихотью подняться на прясло и слизать сладости разбоя и насилия.
– Ты почему не разишь? – накинулся Василько на Карпа, указывая на взбиравшегося по лестнице татарина.
– Пусть повыше поднимется, – отстраненно молвил Карп. Он застыл с поднятым топором и не отрывал очей от настойчиво лезшего на него ворога.
