Наталья Павлищева - Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)
Время как будто остановилось для Василька. Исчезли крестьяне, стих шум приступа. В сгущающихся сумерках он отчетливо увидел сапоги с загнутыми носами высокого ратника и сделал попытку подняться. Ему показалось, что он поднимается невыносимо медленно и потому приближает свою погибель. Он даже вобрал голову в плечи и зажмурился. Тут же почувствовал удар по голове. В глазах потемнело, и в сознании замелькали кровавые полосы вперемешку с густой синевой.
Василько услышал, как упал на мост сбитый шлем, и почувствовал, что ветер треплет его волосы. Он пошатнулся и, превозмогая навалившуюся слабость, повинуясь не столько разуму, сколько выработанной привычке, поднял меч над головой. Тут же его рука, в которой он держал оружие, содрогнулась от повторного удара. Меч врага врезался в его меч.
Василько быстро поднялся и, сквозь застилавшую глаза розовую пелену, увидел перед собой соперника. Ратник шумно дышал и, замахиваясь мечом, исторгал из утробы короткий грудной звук. Он теснил еще не пришедшего в себя Василька, норовя то ударить его по голове, то метил ему в грудь острием меча.
Василько увертывался, пятился и защищался. Его раздражал неприятный посвист в ушах, болела голова, особенно лоб и затылок – ветер бросал волосы на лоб и слепил.
Недруг все наседал, его вытянутое мясистое лицо выражало после каждого неудачного удара мечом досаду и злобное нетерпение. Панцирь на нем поднимался вместе со взмахом руки, шлем дергался на большой стриженой голове.
Эти мелкие подробности Василько примечал, и они мешали ему сосредоточиться. Он никак не мог осадить напиравшего соперника. Все ему мешало: и теснота моста, и взыгравшийся ветер, и осознание, что за спиной полусидит порубленный крестьянин.
– Ты что же, кобелина, на своих! – попрекнул он.
– Я тебе покажу сейчас, стерва суздальская, своего, – рассвирепел соперник и занес меч.
Василько, защищаясь, поднял меч. К его изумлению, соперник отбросил уже было занесенное оружие и поймал его свободной, левой, рукой; он весь вытянулся, лицо его перекосились, из раскрытого рта вырвался пугающе гортанный и громкий звук. Вражеский меч опустился на оторопевшего Василька.
Удар пришелся по плечу. Василько услышал хруст рассекаемых и сминаемых колец своей кольчуги. Он уловил то мгновение, когда соперник опустил меч и раскрылся, и, гневаясь на себя за то, что так легко обманулся, с решимостью человека, оставившего всякую осторожность, полоснул мечом по горлу нечестивца.
Василько почувствовал боль в плече и схватился за рану. Затем заставил себя взглянуть вперед и едва не вскричал от радости. Соперник стоял, пошатываясь и запрокинув голову. Он хрипел, прижимая рукой вспоротое горло. С меча Василька сочилась кровь. Как было ее много на мосту; она лужами застыла подле скрюченных и неподвижных тел. «Вот, собака, тебе мой гостинец!» – прокричал Василько и в другой раз поразил переветника.
Трудная победа окрылила его. Он забыл о ране, о стекавшей по руке крови, о том, что без шелома и щита, и видел перед собой только теснившихся перед дверью в Безымянную стрельню ворогов.
«Потянем!» – призвал крестьян Василько и потряс высокоподнятым мечом.
«Потянем!» – дружно откликнулись крестьяне.
Василько не различал лица противников; все эти невесть откуда приставшие к татарам люди были сейчас для него одноликим гадким скопищем, пока еще окончательно не сломленным, но донельзя подавленным. Каждый удар его меча или страшил, или повергал недругов. Но более всего Василька окрыляла дружная поддержка соратников. За спиной слышался глас чернеца; Пургас, невесть как оказавшийся на среднем мосту Безымянной, через открытую дверь в упор расстреливал нечестивцев; рядом, плечом к плечу, бился рогатиной Дрон.
Жмущиеся друг к другу обезличенные вороги, звон собственного меча, глухие удары ослопа Федора, возбужденные голоса крестьян, вой, стоны, ор, разгоряченное лицо Пургаса, усталый голос Дрона: «Посигали нечестивцы в ров себе на погибель!», удивление, наступившее от навалившейся на прясло тишины и темноты, тяжесть во всем теле и неприятное ощущение, что под мышкой и по руке растекается что-то липкое, – вот чем запомнилась Васильку кровавая развязка первого приступа.
Татары же вконец присмирели, их последние нестройные толпы отходили по льду к озаренному Заречью.
Несмотря на то что много крестьян было постреляно, посечено, но на прясле не унывали. Уцелевшие радовались, что ворог сшиблен со стены и что не нашлась еще для них калена стрела и востра сабля, что впереди долгая ночь, обещавшая желанный отдых и сон, что со всех прясел града доносятся добрые вести: татары повсюду отражены с немалым уроном. Окрыляла зародившаяся надежда, что, убоявшись такого дружного и неистового усердия москвичей, татары поворотят от города прочь.
На прясло поднялись женки и чада с едой и питием, послышались взволнованные расспросы о ближних, радостные восклицания. Они миловали и угощали валившихся от истомы отцов, мужей, братьев и сыновей. Но иногда над мостом повисал чей-то горестный и безутешный плач. Еще потекли между крестьянами речи о том, как не щадя живота своего защищали они град, вспоминали подробности приступа, особо как скинули с моста переветников. Крестьяне хвалили Дрона, Пургаса, гордились Васильком. Каждый из них непременно старался вставить свое, только им замеченное и оцененное, показывающее его с лучшей стороны.
Василько же в изнеможении сел на мост, прислонившись спиной к выступу стены. Он положил на согнутые колени руки и уткнулся в них лицом. Как ни хотелось ему немного забыться, но пережитое за день не отпускало. То мерещились сбившиеся в кучу люди с неясными, размытыми лицами, то выплывало искаженное предсмертной судорогой лицо зарубленного им высокого ратника, то чудилось, что он стоит на стене и смотрит в ров, который находится глубоко внизу, настолько глубоко, что почти закрыт медленно плывущими белесыми облаками.
Видения удручали и нервировали. Василько испытывал от них головное кружение и беспокойство. Он поднял голову и уперся затылком о стену. Чувствовал, что мерзнет, внушал себе, что нужно скинуть с себя усталое оцепенение и безразличие, но истома брала свое. Она будто вкрадчиво нашептывала: «Посиди еще немного, посиди», – и он покорно последовал ее зову.
Еще Василька удручало, что сапог его стоял в луже крови; еще ему было одиноко и обидно, потому что ко всем крестьянам приходили родные, приносили не только естьбу, но и радость, нежность и утешение, а к нему никто пока не подошел. Василько сейчас даже Аглае был бы рад. Он бы встретил ее грубовато, в упреках его непременно проскользнуло бы раздражение за то, что ему пришлось слишком долго ждать ее, что одинок и некому о нем позаботиться не по принуждению и из-за страха, а по зову сердца. Но где-то в глубине души он был бы благодарен Аглае.
Василько не помнил, сколько времени провел в забытьи. Вдруг почувствовал, как чья-то нежная и легкая рука дотронулась до его головы. Он едва ощутил ее прикосновение к заиндевелым волосам и ко лбу, ему показалось, что от этой руки по всему телу разлилось живительное тепло и светлые добрые думы забили боль, обиду и зависть. Как-то особенно отчетливо и внушительно прозвучал мелодичный голос Янки: «Василько, проснись!», и он открыл глаза. Перед ним высилась раба. Она вся преобразилась: лик ее посветлел, взгляд был участливым и нежным, а одеяние на ней было впору княгине. Шубка меховая, парчовая, вся в блестках, а блестки заманчиво и чарующе играют при лунном свете; на голове – шапочка, соболем опушенная, которая молодит и красит желанную ладу.
Василько смотрел во все очи на Янку и не мог насмотреться. Было в ее ответном взгляде восхищение его удальством и женская покорность. Он ощутил гордость, так как именно к нему пришла писаная красавица и крестьяне любуются ею да по-доброму завидуют ему. «Встань, Василько, замерзнешь!» – попросила Янка. Он растянул скованные морозом губы в повинной ухмылке, сделал попытку подняться, но боль в израненном плече и отекшие ноги сковали тело. Морщась, Василько оперся рукой о мост и подался телом вперед. Лицо его коснулось шубки Янки – Василько почувствовал, как множество холодных иголочек больно впились в лицо. И здесь он проснулся.
Глава 60
Он открыл глаза, его обступили крестьяне. Они озабоченно смотрели на него, и в их робкой почтительности угадывалась тревога.
– Не обморозился ли, господин? – участливо спросил Пургас.
– Мы насилу тебя отыскали, – поведал чернец.
– Не замерз, – сипло буркнул Василько.
– Пошел бы в хоромы, поспал малость, – послышался бас Дрона.
Если бы в пору буйной молодости Василько был так же изранен, то он бы махнул рукой на немощь. Но сейчас, когда тишина повисла не только над Кремлем, но и над преградьем и так хотелось тепла, освободиться от кольчуги и растянуться на лавке, он дал себя уговорить.
