Тени над Гудзоном - Башевис-Зингер Исаак

— Нет, Эстер, я тебя слушаю.

— Почему ты ничего не говоришь? Я хочу слышать твой голос.

— А что я должен сказать? Ты приехала из Европы, а не я.

— А если я приехала из Европы, то что? Я та же самая Эстер. Европа меня не изменила…

— Нет.

3

— Не будь так саркастичен. Я не изменилась. Но и ты тот же самый. Можешь себя убеждать, что ты раскаявшийся грешник, который вернулся к религии и все такое прочее, но я не воспринимаю это серьезно. Ты точно такой же, как и прежде. Моя мама говаривала: «Что вынимают из колыбели, то и кладут в могилу». Люди совсем не меняются. У тебя всегда были счеты с Богом. Но чем это помогло? У меня, Герц, тоже есть счеты с Ним, но чем это мне помогает? Я кричу Ему целый день, а Он на меня ноль внимания. Ты отвечаешь мне хотя бы ворчанием, а Он совсем молчит. Так что же получается из того, что я кричу Ему? Завтра — Новолетие, и евреи, которых Гитлер не успел перерезать и сжечь в печах, буду снова восхвалять его пением «У-нетане токеф»[381] и трублением в шофары. Удивительно, Герц, что ты погрузился во все эти вещи. Сейчас для этого не время. Только в Европе видишь масштабы несчастья. Люди ходят как обезумевшие. Бежали от немца. Теперь бегут от большевиков. И от поляков тоже бегут. В Польше уже был погром. Там хотят убить немногих выживших евреев. Нет худшего убийцы, чем род человеческий. Французы сами достаточно настрадались, и они не хотят чужаков. Многие французы помогали нацистам. Париж полон попрошаек, предателей, скрытых нацистов и черт еще знает кого. Всем заправляют коммунисты. Что делали в России, этого даже передать невозможно. Евреями набили товарные вагоны и отправили их в Сибирь. Люди умирали в пути. Людям приходилось — прости меня за такие подробности — справлять нужду через окно, потому что туалета не было. Даже скот на бойню так не отправляют. Людей жрали вши. Я наслушалась так много, что больше не могла слушать. Это было мучительно, словно страдания Иова. Мне приходилось все время пить и принимать таблетки. Иначе я просто бы упала без чувств от всех этих историй. Так зачем читать кадиш? К кому обращаться с молитвой? Кому это поможет?..

— Так что же ты предлагаешь в качестве панацеи?

— Нет никакой панацеи! Нет! Нет! Есть только одно средство — забыть! Кто может пить — пусть пьет! А кто может курить опиум или принимать морфин — пусть так и делает! А у кого в груди не сердце, а камень, тот пусть излучает оптимизм и говорит о лучших временах… Нельзя восхвалять Бога. Ты слышишь или нет? Это само по себе тягчайший грех. Я тоже ходила в синагогу молиться на Новолетие и Судный день. Тебе это прекрасно известно. Но теперь я не хочу. Пусть нацисты Ему молятся! Они все бегают к Римскому папе, а он за них просит… Теперь, когда они перебили братьев и сестер Иисуса, они снова целуют крест…

— Эстер, дорогая, я не могу пребывать в отчаянии двадцать четыре часа в сутки.

— А почему бы и нет? Я, например, пребываю в отчаянии с самого детства. Я всегда пребываю в отчаянии, даже когда лежала в твоих объятиях и кричала от наслаждения. Ты тоже всегда пребывал в отчаянии, и именно поэтому мы были подходящей парой… Какой бы сумасшедшей и несуразной я бы ни была, я ненавижу иллюзии и ненавижу, когда люди прячутся за красивыми фразами. Когда убивают еврея и он кричит «Слушай, Израиль!», это одно, но тот, кто спокойно сидит у себя дома и ест трижды в день, не имеет права кричать «Слушай, Израиль!», потому что убивают другого еврея, а не его. И так со всем. Сжигают отца, а сын говорит о светлом будущем. У кого будет светлое завтра? Точно не у отца…

— Эстер, ты говоришь сущностные вещи. Но отчаяние ничем не может помочь. Если бы все люди пребывали в отчаянии с утра до вечера, Гитлер был бы сейчас в Нью-Йорке и здесь тоже сжигали бы евреев.

— Еще будут сжигать. Еврею никогда не будет покоя. Евреев повсюду будут душить. Посмотри, что делается в Эрец-Исраэль! Приходят корабли с беженцами, спасшимися от гитлеровских печей, а англичане стреляют в них и опять отправляют их в концлагерь. Но если евреев все-таки оставляют в покое, они сами начинают устраивать себе неприятности. Везде они высовываются. Зачем богатым евреям нужен коммунизм? Они торгуют на черном рынке, но при этом они ужас какие красные. Ты должен увидеть, что делается в Париже!.. Мы безумны, просто безумны.

— От этого я и хочу убежать. Наши отцы такими не были. Тебе это прекрасно известно.

— Отцов больше нет! От них остался пепел. Гора пепла… Герц, знай, что я ушла от Мориса Плоткина! — напевно и громко произнесла Эстер. — Я обязана тебе это сказать! Кому мне это сказать, если не тебе? Что бы ты ни делал, даже если ты встанешь на голову, ты все еще самый близкий мне человек и останешься таковым до моего последнего вздоха…

Грейн немного помолчал, потом спросил:

— Где ты? Откуда ты звонишь?

— Я еще у него, на Хикс-стрит, но сам он ушел жить в гостиницу. Как говорится, я больше ничья невеста, я снова в девках…

— Что произошло?

— Ничего не произошло. Я так же могу жить с ним, как жить с диким зверем или с чертом. Я довела его до того, что он такой жизни тоже не может выдерживать. Может быть, это я черт, а не он, но какая разница? Он на все согласился. Он даст мне солидную сумму. Он уже позвонил своему адвокату. Я могла бы вытребовать у него целое состояние, но я не могу быть такой гнусной. Я поступила с ним подло, а не он со мной. Не его вина, что я такая, какая есть. По правде говоря, я не должна была бы брать у него ни цента, но на свой манер он настоящий джентльмен, хотя может быть и настоящей свиньей… Но разве кто-то знает, каков он на самом деле? А ты не должен бояться. Я тебе не буду навязываться. Он хочет отдать мне этот дом, а тут живут несколько человек. Вместо того чтобы зарабатывать на сдаче квартир на Манхэттен-Бич, я буду зарабатывать на сдаче квартир на Хикс-стрит. Какая разница? С голоду я не умру. Украшения он тоже мне оставляет, и я смогу их продать. Я стою на собственных ногах, хотя, боюсь, долго на них не простою. Эта история с Морисом Плоткином и поездка в Европу окончательно меня доконали. До этого я испытывала хотя бы немного уважения к самой себе, а теперь и это потеряла. Когда я думаю о себе самой, мне плевать хочется. Ты когда-нибудь слышал, чтобы человеку хотелось плюнуть на себя самого? Все кричат, что я должна пойти к врачу, но чем мне может помочь врач? Я уже слишком далеко зашла. Все во мне уже прогорело. Ничего не осталось, только головешки и дым. У меня к тебе, Герц, просьба: пока я еще жива, не оставляй меня. «Не брось меня во время старости»!..[382] Завтра эти слова будут вопить во всех синагогах. Я еще не так стара, но я разбита и надломлена. Я должна с кем-нибудь поговорить, а поговорить я могу только с тобой. В этом вся проблема.

— Ну и говори, Эстер. У меня для тебя всегда есть время.

— Что? Приятно это слышать. Представь себе, что есть человек, знающий только один язык, скажем еврейский, и больше никакого. Предположим, что еврейский язык умер и остался один-единственный человек, который понимает по-еврейски. Ведь тот, кто знает только еврейский язык, будет стремиться только к тому, кто понимает его, и будет гоняться за ним по всем странам. Так же обстоят дела со мной и с тобой. Я ни с кем не могу разговаривать, кроме тебя. Другие делают вид, что якобы меня понимают, но у меня такое чувство, что я разговариваю со стеной. Ты почти не отвечаешь мне, но я знаю, что ты меня слышишь и все понимаешь. Так как же я могу жить без тебя? Ты повсюду ищешь возможности выполнить Божью заповедь, сделать доброе дело, но, когда ты говоришь мне доброе слово, это самое большое доброе дело…

— Я делаю этим доброе дело для себя самого.

Эстер немного подождала. Потом в трубке снова послышался ее голос:

— Ну, ради того, чтобы услышать эти слова, все стоило вынести. А я думала, ты меня уже совсем забыл.