Юрий Щеглов - Бенкендорф. Сиятельный жандарм
— Меня к тому влекло не одно любопытство — поверь мне — и даже не надобность ответить на вопрос государя, если таковой будет задан. Меня влекло сострадание. То были большей частию молодые люди, дворяне из хороших фамилий. Многие прежде служили со мною, как и ты. А некоторые, к примеру князь Волконский, были непосредственно моими товарищами. Мы воевали вместе не месяц — годы! Помню, какой обед мы закатили в одном городишке офицерам и стыдили потом себя за то, что оплатили счета из контрибуционной казны. Нехорошо поступили! Серж Волконский долго меня укорял. У меня щемило сердце, когда я смотрел на них всех в столь жалком состоянии. Но вскоре чувство сожаления, возбужденное мыслию об ударе, поразившем столько семейств, уступило место негодованию и даже омерзению. Грязные и неуместные речи и шутки этих несчастных свидетельствовали и о глубокой нравственной порче, и о том, что сердца их недоступны ни раскаянию, ни чувству стыда.
— Ты, верно, хотел, чтобы они смотрели с искательностью на вас? — спросил Пономарев, отличавшийся независимым характером и постоянно противоречивший Бенкендорфу. — Они не сродно думают с тобой, мой друг, и требовать послушания в сей миг излишне.
— Искательности не нужно. Желалось бы больше достоинства.
— Вероятно, с достоинством вели себя войска под командой отменных офицеров. Шпицрутен хоть кого устрашит.
— Так почему ты не с ними очутился? — едко улыбнулся Бенкендорф.
— Это отдельный разговор, — отбился Пономарев.
Наступало туманное мрачное утро. К виселице подвели пятерых. Этого мгновения с ужасом ждали все. Бенкендорф хоть и не командовал экзекуцией, но всячески оттягивал ее, посылая курьеров в Царское и постоянно вглядываясь в даль — вдруг из глубины покажется фельдъегерь с пакетом. Однако больше тянуть было нельзя. И граф Голенищев-Кутузов взмахнул перчаткой. Двое палачей стали возиться под петлями.
Петербург затаил дыхание. На помилование надеялся не только Бенкендорф. Даже Чернышев допускал подобный исход. Все же он был военным, хотя искренне ненавидел осужденных. Один Голенищев-Кутузов, кажется, не испытывал сомнений. Еще в полночь несколько сотен любопытных собралось у Троицкого моста. Стража их оцепила и далее не пропускала. Наиболее предусмотрительные запаслись театральными биноклями. Отставных узнавали по подзорным трубам.
Ударили барабаны. Марш смолк. Осужденные с колпаками на головах выстроились под петлями. Издали они казались спеленутыми — от белых фартуков, завязанных вверху и внизу. Барабаны ударили яростней. И внезапно — свершилось. Но что-то там на валу кронверка произошло, и остались висеть лишь двое. Засуетились, забегали по краю. Лошадь с одним всадником поднялась на дыбы. Силуэт другого как-то неловко склонился на гриву. Он будто не желал больше смотреть. Лошадь под ним стояла понуро. Через несколько минут еще трое спеленутых белым вырисовались на темноватом фоне неба. Четверть часа они вертелись в предсмертных конвульсиях. Каховский выглядел почему-то самым длинным. Минут через тридцать стража сняла оцепление. Потом тела сняли. Остались перекладины да обрывки срезанных веревок.
Барабаны ударили в последний раз, и вал кронверка опустел.
— Я не мог видеть этого, — поделился с Пономаревым Бенкендорф. — И в какую-то минуту лег ничком на гриву лошади. Я все время ждал вестника. И будто от государя получил намек. Я не имею права подвергать сомнению деяния монарха, но я не желал бы более принимать участие в экзекуциях и постараюсь их более не допустить.
Пономарев скептически покачал головой:
— Но тогда Россию придется держать под кнутом.
Явление Пушкина
Бенкендорф устроил себе кабинет в одной из маленьких комнат Чудова дворца в Кремле. Сразу после казни в Петропавловской крепости двор выехал в Москву и прибыл в древнюю столицу на коронационные торжества в сумерках 17 июля. Перед отъездом Бенкендорф пригласил Максимилиана Яковлевича фон Фока и просил как можно чаще писать, не придерживаясь формы и принятого порядка — все, что придет в голову. Первое письмо Бенкендорф получил на следующий день. В связи с коронационными торжествами он был завален работой, но письма фон Фока, живые и непосредственные, снабженные массой наблюдений, рассуждений и выводов, читались легко и давали пищу для ежедневных бесед с императором.
— Ты не ошибся в выборе заместителя, — похвалил он Бенкендорфа.
Письмо от 20 июля, где фон Фок анализировал причины мятежа на Сенатской, упоминал о действиях Фогеля и просил прибавки к жалованью, Бенкендорф показал государю.
— Это интересный человек и не бездельник, — сказал тот, возвращая конверт.
Прочитав письмо от 26 июля, где фон Фок обсуждал целесообразность упразднения адресной конторы, император сделал окончательное заключение:
— Ему можно доверять. Он деятель новых правил, а не мелкий интриган, как де Санглен, хотя и того следовало бы использовать.
Девятого августа фон Фок сообщил, что на квартире у вдовы Рылеева происходят сборища. Агенты доносят — чуть ли не ежедневно.
— Меня тронули слезы Рылеева, но как видишь — напрасно. Мне не посланных денег жалко — я неблагодарность презираю.
Маневры Фогеля вызвали у императора раздражение.
— Необходимо переподчинить генерал-губернаторскую полицию Третьему отделению. Этак и за мной начнут следить. Покойный брат был окружен полицейскими агентами, но не любил, чтобы их кто-либо замечал. Глупо, когда полицейские чиновники, переодетые во фраки, бродят возле домика того, кому поручена безопасность империи, не с целью охраны, а с целью скомпрометировать недавно учрежденное ведомство! Ты правильно обратил внимание на мысль фон Фока: «Надзор, делаясь сам предметом надзора, вопреки всякому смыслу и справедливости, — непременно должен потерять в том уважении, какое ему обязаны оказывать в интересах успеха его действий!» Действительно, надо бы выяснить — сам ли Фогель это сделал или по приказанию? Не забудь свою заметку, Бенкендорф, и примерно накажи интриганов. А фон Фока похвали. Он правильно понял тобой начертанные правила.
Фон Фок писал Бенкендорфу почти до самого отъезда из Москвы. Чего только в сообщениях не было! И об арестах чиновников департамента государственных имуществ, и о жалобах на полицию, которая располагает большими деньгами, и о неправомерном выдвижении известного ябедника Константинова обер-полицеймейстером Чихачевым, и об аресте чиновника Кутузова из департамента торговли. Фон Фок разворачивал картину российской жизни во всю ширь. По его посланиям легко было вообразить, что происходит на юге и севере, на западе и востоке страны. Особенно императору понравилось замечание, что бюрократия в продолжение двадцати пяти лет питалась лихоимством, совершаемым с бесстыдством и безнаказанностью.
— Вот к чему привели методы управления Аракчеева, — сказал он. — Ни капли не жалею, что удалил. Его доля в мятеже немалая. Действительно: бес лести предан!
Бенкендорф не любил Аракчеева и, в нарушение собственного принципа никогда не сводить личные счеты ни с врагами, ни с предшественниками, обратил внимание на поведение совершенно развратившегося побочного сына Аракчеева некоего Шумского, которого покойный император наградил флигель-адъютантскими эполетами.
— Бенкендорф, да это черт знает что! И за меньшее люди гниют на Соловках. Брат потакал Алексею Андреевичу. Я читал его благодарственное письмо после получения награды Шумским. Уж ниже низкого опускался. В деле мошенника Спасского разберись сам по приезде. Слишком много недовольных.
Между тем подготовка к коронационным торжествам шла полным ходом. Ничто не омрачило этого торжественного события, кроме недомогания императрицы-матери Марии Федоровны, которая в те дни готовила завещание, официально скрепленное и подписанное свидетелями 1 ноября. Бенкендорф знал, что императрица-мать упоминает семейство Тилли в полном составе.
О Пушкине государь впервые заговорил после чтения письма фон Фока, в котором сообщалось о сборищах на квартире казненного поэта Рылеева. Фамилия Пушкина была знакома Бенкендорфу. Недавно он получил сообщение от генерала Скобелева с доносом и стихами Пушкина, в которых довольно невнятно говорилось о событиях 14 декабря. Бенкендорф тут же запросил генерала: «Какой это Пушкин, тот ли самый, который живет во Пскове, известный сочинитель вольных стихов?»
Еще раньше Бенкендорф обратил внимание на Пушкина в связи с одесскими скандалами. Воронцов и Нессельроде убрали не в меру строптивого поэта и посадили на цепь в родовом имении. Авось остепенится и одумается! Они там с другом своим полковником Александром Раевским занимались вовсе не тем, к чему были призваны. Да вдобавок бросили тень на Елизавету Ксаверьевну Воронцову. Бенкендорф дружбе с Михаилом Семеновичем никогда не изменял. Каково ему было слышать сплетни? Какой-то поэт Пушкин, высланный из Петербурга за сочинение довольно грязных стишков, теперь острил эпиграммы на собственного начальника, его облагодетельствовавшего, героя войны с Наполеоном, утвердившего русскую славу в Париже! Легко ли снести?!
