Век Просвещения - Петр Олегович Ильинский
Тем более что такого, как ныне, капитан за всю свою жизнь припомнить не мог. И никто из гарнизонных старослужащих тоже не отваживался. Самые тревожные вести приходили теперь не из далеких степей и черных морей, на которых бьются наши орлы с грозным басурманским неприятелем, не из столицы, как было тому уж, почитай, восемь лет и сразу дважды, а из самой Первопрестольной, что прямо здесь, всего днях в трех пути, а если не спеша, и четырех. Начали тянуться по дороге людишки, а за людишками слухи, что, дескать, нехорошо в древнем городе, мрет народ по слободам, а начальство все больше лютует, свозит больных да и здоровых в тюрьмы монастырские, а оттуда ни один живым не выходит. Согласно говорили страдальцы, подтверждали друг дружку, не путались, была им вера.
Понятно стало, почему гарнизон как-то посреди зимы поставили в ружье и объявили именной императрицын приказ: закрыть столбовой путь из старой столицы и не пускать оттуда на север ни душ живых, ни подвод с грузами. Сначала просто таких путников прогонять, а потом, как потеплеет, задерживать. Сказывали, будто устроят в самом скором времени особые дворы, в которых прибывшие из Москвы будут в течение изрядного срока содержаться под бдительным врачебным присмотром. Потом же, если окажутся в добром здравии, отпустят их. Все это, объяснил офицерам господин полковой командир, есть высокая предосторожность от турецкой заразы, которая, хоть до сорока сороков еще отнюдь не дошла, но объявилась уже в Малороссии, отчего правительствующему сенату было угодно издать указ о чрезвычайной бдительности в сбережении отечества от оной моровой язвы.
Не все Елпифидор из этого приказа понял, не всему поверил. Прежде всего, не поверил в устройство особых мест для врачебного присмотра за путниками, поскольку врачей в городе Твери было ровным счетом два, да еще один хирург в придачу и, чтобы кровь отворять, цирюльников человека четыре. А народу из Москвы прибывало по нескольку десятков за сутки – это капитан знал отменно, ибо иногда и по два дни на неделю дежурил на московской заставе, что стояла на самом юру, по каковой причине с нее вид открывался невмерно лепый, аж глазам больно. Одно слово, чудо Господне, и прямо рядом, рукой достать можно. От такой благодати не раз прошибала старика самая настоящая слеза.
И прав он был – великое дело опыт житейский. Очень быстро распоряжения моровые сошли на нет, даже без отдельного на то приказа. Вот и в сию пору торопиться было не след, тем боле другой уже был в гарнизоне начальник, пока ничем себя не проявивший и потому непонятный. Опасный, то есть. Кто его знает, какие там тараканы случиться могут. Не спеша здесь надо, не спеша. Тихо едешь, как говорится…
Знал Елпифидор, что слухам, особливо от простого народа идущим, верить не стоит. Сам-то он был из семьи поповской, но рано лишившейся кормильца. Потому оказался в юности при строевой части, потом как-то добрался до унтер-офицеров, тянул лямку, стал поручиком, приобретя вместе с тем дворянство, и наконец, ближе к пятидесяти годам, с радостью принял спустившийся ему в руки капитанский чин, дарованный многим из тыловых служак в ознаменование коронации нынешней императрицы. Елпифидор как раз был в Москве, много тогда войск стянули в Первопрестольную. Понятное дело, их провинциальной части доля выпала не самая завидная, стояли от торжеств далеко, смотрели наружу, охраняли зорко. Но подарками никого не обидели и кормили хорошо.
В общем, не торопился господин капитан составлять своего насчет тревожных московских слухов мнения, но как усилились они где-то к самой сердцевине лета, то несколько забеспокоился и стал ждать определенных указаний от начальства. Но не было их: видать, господин полковник тоже пока ничего не знал в самой наилучшей достоверности. Не распорядились, значит, в Петербурге-то. Ладно, не спешить – это мы очень даже умеем, привычные. Только вот не понять, что теперь с бдительностью – усиливать или погодить малость?
87. Подкрепление
Это совершенно невозможные, непостижимые люди – что с ними можно сделать? Они не понимают простых слов, изложенных предельно доступно и к тому же письменно. И главное – не понимают своей собственной выгоды, не видят самой явственной для себя опасности. Нет, еще ужаснее: они все видят, даже правдиво излагают, и делают прямо противоположное тому, что требуется в данной ситуации. Доктора единогласно признают эпидемию чумной, предлагают необходимые и неотлагательные меры – сенат после этого совещается несколько дней, соглашается с тем, что в городе чума и шлет мне подробное объяснение, почему считает почти все эти меры «преждевременными». И практически ничего не предпринимает! Хорошо хоть приказали выслать из города всех бродяг. И чего боятся, объясняют тоже правдиво – «беспорядков»!
Есть ли что-то страшнее смерти? – что за дурной вопрос, конечно, есть. Позор, позорная гибель. Гибельная неизвестность. Правильно, неведомое тоже может быть страшнее смерти. Да неужели… Да неужели я, мое неудовольствие для них… Нет, все наоборот. Ведь я, кажется, ясно высказалась о том, что мне в настоящих условиях угодно. Яснее некуда. А вот нет, делают вид, что не слышали, не читали, та же самая волынка в сто пятидесятый раз. Дескать, слухи, ходящие по городу о том, что никого ни в Москву, ни из Москвы выпускать не велено, могут привести к тому, что опустеют рынки и прекратится снабжение города продовольствием.
«Брожение, о котором сообщают осведомители, в настоящее время разрастается и может привести… Особенно ввиду распыления полицейских сил кажется заслуживающим внимания соображение о том, что следует избегать чересчур жестких мер, могущих вызвать…» И так далее, и так далее, даже читать не хочу. Кто это писал? А то, что вы все до одного там передохнете, черти тупые, вам не кажется заслуживающим внимания и столь же всестороннего обсуждения, как какое-то там «брожение»? И куда смотрит губернатор? Знаю: самоустранился, ждет, может, само как-нибудь образуется. Любимое русское занятие. А еще боевой генерал! Как же он Фридриха разбить мог? – невероятно, и не представишь! Может, забыл на статской службе, что неприятель по своей воле ни от кого не бегает, только под пушками.
И этот хваленый Еропкин тоже скуксился, а ведь так хорошо начинал. Сдулся совсем, изнемог, нижайше просится в отпуск. На месяц.
И ведь понятно: собственный ординарец заболел, отправлен в карантин, семья тоже в опасности. Через его дом, небось, сейчас сотни людей проходят,
