Век Просвещения - Петр Олегович Ильинский
Военный доктор требовал немедленно признать идущую эпидемию чумной. Никто не спорил, но ни один не мог отважиться согласиться. Он вынул письмо, не очень длинное – на двух-трех страницах. Автор письма, судя по всему, получил подробное описание клинических случаев, обследованных военным врачом за последний месяц. Он соглашался – это чума, призывал не уделять слишком много внимания частичному отсутствию «симптомов, обычно признаваемых классическими» (я почти уверен, что цитата точная) и настаивал на немедленном принятии самых срочных мер в соответствии с известным планом, который мы еще несколько месяцев назад получили из столицы. Мы выжидали. Госпитальный врач торжественно зачитал имя отправителя. Это был самый уважаемый доктор империи, уже посещавший Москву несколько месяцев назад, во время предыдущего всплеска заразы.
Выговорившись, докладчик сел, бросив при этом яростный взгляд в сторону губернаторского кресла. Обычно в России так не делают, особенно если хотят решить вопрос в свою пользу. Мы молчали и ждали знака от старшины нашего цеха.
Бородатый голландец сразу понял, что ему не отвертеться, но тянул до последнего. Наконец встал и сказал, что согласен. Мы должны признать эпидемию чумной и принять экстраординарные, так и сказал, экстраординарные меры. С этим народом, добавил он, нельзя иначе.
И тут всех прорвало: да, конечно, это чума, теперь даже не о чем спорить, все ясно, необходимо действовать. Надо поставить население на полицейский учет, не то они скрывают больных до последнего. Создать две, нет, три, нет, четыре бригады, да, из солдат и осужденных преступников. Одна – для перевозки трупов, другая – для похорон, третья – для перемещения больных в карантины и последняя – для наблюдения за здоровыми, что в них находятся. Первые две – из приговоренных к каторге, третья – как пойдет, а в четвертую можно и солдат. Остановить работу на фабриках, закрыть рынки и бани, запретить, нет, это невозможно, хотя бы ограничить продажу спиртного, но только пусть не допускают покупателей толпиться в лавке, а отпускают товар через окно или дверь. Ну, хорошо, если рынки нельзя, то запретить специальным указом торговлю ношеной одеждой и нещадно за нее арестовывать. «И сажать», – закричал кто-то. «Нет, – возразил другой, – всех под замок нельзя, мы только создадим еще один рассадник заразы, надо бить кнутом на площади и отпускать». «А чем мы это объясним народу? – спросил один из сенаторов. – Какое, так сказать, дадим обоснование?» На долю секунды мы затихли. «Надо объявить все, как есть», – не вполне уверенно сказал военный врач, и вдруг сам себя оборвал, в замешательстве шумно полез за платком, но одумался. Все посмотрели на губернатора.
Ему было очень тяжело, гораздо тяжелее, опять подумал я, чем в тот солнечный день на холмистом берегу далекой иноземной реки, куда непонятно чья воля занесла его, казалось бы, на верную и бесславную гибель. Губернатор встал и прокашлялся.
«Я очень благодарен вам, господа, – наконец выдавил он и тут же поправился, – мы все, то есть власти города, вам благодарны. Мы особо отмечаем тот жар, с которым вы обсуждаете вверенное вам дело и участие, которое каждый из вас принял в… – тут он затруднился со словом, – разрешении настоящей ситуации. Поэтому. – губернатор сделал едва заметную паузу, или мне это теперь, по прошествии многих лет, кажется? – поэтому, – закончил он со сколь возможно четкой артикуляцией, – сенат немедленно, а именно завтра, соберется в полном составе и под моим председательством начнет срочное обсуждение ваших предложений, с тем чтобы как можно скорее доложить государыне всеобъемлющий список мер, необходимых к самому быстрому осуществлению».
Я не верил своим ушам. «Еще раз, господа, выражаю вам сердечную мою благодарность и не смею вас больше задерживать». После этих слов мы встали, намереваясь покинуть помещение, однако, к всеобщему удивлению, губернатор тут же повернулся и сам вышел из залы. За ним потянулись сенаторы. Генерал-поручик – таков потом оказался чин губернаторского заместителя – поманил в сторону доктора Виммерта (успел ли я вам назвать его имя?) и несколько мгновений что-то ему настойчиво внушал, но потом тоже заторопился вон. Голландец задумчиво поскреб бороду и воротился на председательское место. Мы ждали.
«Коллеги, – наконец собрался он с мыслями, – к сожалению, я не могу вас распустить по домам. Мы должны подать все наши предложения в письменном виде, чтобы до утра их списки успели размножить и отдать господам сенаторам. И я также уполномочен напомнить вам, что принятые до сих пор меры остаются в силе, а мы с вами находимся в полном распоряжении городских властей».
86. Тверской полк
Пехотный капитан Елпифидор Арканников был старый солдат, кто-то бы даже сказал, добрый служака, а другой бы неуважительно сплюнул – крыса тыловая, гарнизонная, ни прусской пули, ни турецкой сабли, ни киргизского аркана не видевшая. До пенсии ему было еще года четыре, а с пенсией у нас так: известно, что всегда не известно. Иногда получше дадут, а иногда два гроша в ладонь опустят. Кто знает, какой начальник в последний год службы-то попадется, да и другие имеются столоначальнические соображения, неведомые простым офицерам. Кому отставку дают с производством в следующий чин, от незнаемо щедрого жалования будущий пенсион отсчитают да еще с два десятка душ в подарок добавят, а кому выпишут по самой малой ставке и к тому ж таким крючкотворством обставят – не придерешься и никуда не пожалуешься. Разве что без единой надежды писать на высочайшее имя.
И вот как поэтому рассуждал Елпифидор: нужно далеко вперед не заглядывать, а жить потихоньку день за днем, строго исполнять капитанские обязанности, обыкновенные же приказания начальства доводить до ума и самой мелкой точности. Вверенную ему запасную роту Тверского полка чересчур экзерцициями не мучить, а при этом одинаким образом поддерживать в ней необходимый по армейским понятиям порядок. Мало ли что. Тем паче как-никак война идет, могут в любой
